Игра колибри. Аджони Рас

нормальный мужик хочет видеть объект своей страсти, я так считаю, – твердо заявил Калугин. – Странно, если бы все было иначе, сам посуди!

      – Может и так, только вот мне давно не десять, и, где пестики и тычинки, я знаю.

      – А чего тогда рожа кислая? У тебя же вечером клуб, текила и веселье?

      – Не знаю, стоит ли мне туда ехать, не по себе как-то. – Я еще ниже опустил голову, коснувшись лбом холодной кромки бокала с виски.

      Рассказать, что она на тринадцать лет моложе? Рассказать про фотографии? Где-то внутри мне казалось, что даже если Петр поймет все это, то потом, поразмыслив, в глубине души непременно осудит. У него тоже была дочь, и, если так рассуждать, какому отцу было бы приятно, узнай он, что сосед подглядывает за дочуркой, делает снимки, а потом любуется ими? Никакому! Хотя я пока не смотрел на сделанные фотографии, ощущая их манящую наркотическим дурманом силу, но был почти уверен: рано или поздно они попадут на планшетный компьютер.

      А пока сам акт просмотра сделанных снимков представлялся падением последнего барьера и признанием моего разгромного поражения в несуществующей борьбе с самим собой. Я не боролся, я скорее боялся.

      – Послушай, – посерьезневшим голосом сказал Калугин. – Я вижу, что ты немного растерян и говорить об этом не хочешь. Я и не настаиваю. Любовь всегда имеет смысл, а увлечение всегда приносит радость, и все это вместе может взорвать к чертовой матери окружающий мир, оставив лишь небольшой островок для двоих.

      Я удивленно посмотрел на Петра, не ожидая такой проницательности от обычно беззаботного товарища.

      – Я раньше боялся, – продолжил он. – Боялся всего, перемен, которые неизбежно приходят с новыми чувствами, боялся разрывов, объяснений, да и просто серьезных потрясений в устоявшейся, словно в прокисшем болотце, жизни.

      – А теперь? – чувствуя, что нужно вставить вопрос, чтобы рассуждения Калугина продолжали бег и не останавливались, спросил я.

      – А теперь я часто вспоминаю, что умру и жить мне осталось меньше половины. – Он сделал три приличных глотка и, поставив бокал на стол, продолжил: – Я знаю, полжизни за спиной, наша молодость, Артек, горы, отпуск в Крыму. Очень долго я боялся что-либо менять, запершись, как улитка в панцире.

      – Так делают многие, – согласился я. – По крайней мере, из моих знакомых.

      – Нет! – воскликнул неожиданно Петр, явно захмелевший от забористого напитка. – Ты не прав, физик. Ты как никто другой должен знать, что мы – узники раковин в виде бетонных двушек, раскиданных по разные стороны Московской кольцевой, хотя это и не важно где… Мы сами выкалываем себе глаза, чтобы не видеть людей вне времени, вышедших за рамки обыденности и человеческих устоев.

      – Как это? – спросил я, все еще пораженный такими витиеватыми образами, рожденными в голове Калугина. – Ты хочешь сказать, что мораль, семейные ценности и сложившиеся устои ничего не значат?

      – Ты безнадежный тупица, Адам. Я не говорю, что они не нужны, – он снова приложился к бокалу, – я говорю, что там, как