Кроха. Эдвард Кэри

не дозволялось подниматься наверх по вечерам.

      – Прошу тебя, Мари, не расстраивай ее, – умолял меня Куртиус.

      Мне, кроме того, больше не дозволялось убираться в спальне моего наставника, эту заботу вдова теперь взяла на себя. Я превратилась в обычную прислугу на кухне – ну или чуть больше этого. Сидя на кухне, я просто кипела от возмущения. Я возмущалась-возмущалась и наконец, не в силах больше это терпеть, отправилась в ателье и без стука вошла.

      – Если я прислуга, то мне надо платить! Ученикам никто не платит, а вот служанкам платят – это я точно знаю!

      – Мари, ты что здесь делаешь?

      Я прервала беседу Куртиуса с вдовой. По их жестикуляции я поняла, что речь шла о деньгах. И протянула руку. Вдова рассмеялась.

      – Нет денег? – спросила я.

      – Видишь ли, – ответил Куртиус, – я хочу тебе платить. И когда-нибудь я тебе заплачу. Но сейчас у нас денег в обрез. Позже у нас безусловно появятся деньги. Но не сейчас. А пока, Крошка, тебе платят едой и жильем.

      – Мне должны платить! – не унималась я. – Я в этом уверена.

      – Возможно, ты права. Я не знаю, как это принято в Париже. Все будет хорошо.

      – Точно?

      – О да!

      Вдова что-то проговорила. Куртиус чуть улыбнулся.

      – Э-э… Мари, думаю, тебе надо уйти.

      – Сударь, вы именно так думаете?

      – Э-э… да, Мари, да.

      – Тогда я ухожу.

      Но в том доме мне было некуда идти. Только на кухню. Если я уйду из дома, что станется со мной? Похоже, у меня не было иного выбора, кроме как оставаться там, это был мой единственный выбор в жизни. А иначе я могла просто упасть бездыханной, как та мертвая женщина в уличной канаве. И кроме того, я не могла сбежать от своего наставника. Разве он без меня справится? Вдова же его просто проглотит заживо. И переварит.

      Глава четырнадцатая

Два Эдмона на кухне

      Стоя на кухонном табурете, я сдирала шкуру с кролика и, наверное, была очень сосредоточена, потому как внезапно услыхала шорох. И поняла, что не одна. За моей спиной стоял сын вдовы: он долго смотрел на меня, пока я не оглянулась.

      – Не трогай! – произнесла я на его родном языке. И после паузы добавила: – Благодарю!

      И заметила, как его уши тотчас покраснели. У него были, теперь я должна сказать, самые выразительные уши, какие я только видела в жизни. Его лицо всегда оставалось бледным, на нем ни один мускул никогда не дрожал, а вот уши багровели. Помолчав, мальчик едва заметно кивнул, словно долго обдумывал нечто очень серьезное и наконец пришел к какому-то выводу. Он сунул руку в карман, порылся там и выудил истрепанную куклу, сшитую из холстины.

      – Эдмон, – произнес он, ткнув пальцем в куклу.

      – Эдмон? – переспросила я, указав на куклу.

      – Эдмон, – повторил он.

      – Эдмон? Эдмон и Эдмон?

      Он кивнул. Мальчик назвал холщовую куклу в свою честь. И кукла эта, как я заметила, была близкой родственницей портновского