Раненая песня. Павел Васильев

пространству, к сюжетной драматической поэме, да и сами его стихотворения больше похожи на маленькие поэмы, в которых грандиозная картина социальных перемен сопровождается изменением самого природного фона… Природа либо сопротивляется надвигающейся новой жизни, либо преображается в унисон с ритмом наступления цивилизации. Вот и старый, с детства знакомый город срывается с места, подхваченный революционным вихрем, и полностью меняет свою стать, обретая невиданные доселе черты.

      В каждом окне соседском тусклый зрачок огня.

      Что ж, Серафим Дагаев, слышишь ли ты меня?

      Что ж, Серафим Дагаев, слушай теперь меня:

      Остановились руки ярмарочных менял.

      И, засияв крестами в синей, как ночь, пыли,

      Восемь церквей купеческих сдвинулись и пошли,

      Восемь церквей, шатаясь, сдвинулись и пошли —

      В бурю, в грозу, в распутицу, в золото, в ковыли.

      Но проходит совсем немного времени, и ликующая интонация начинает сменяться совсем другой – становление новой жизни уже не кажется таким сказочным и безоговорочным. Да и сами ее строители напоминают уже не «летучих голландцев», лихо рушащих старый мир и стремительно возводящих иную цивилизацию, а переселенцев, пилигримов, тяжело и мучительно протаптывающих новые тропы, изнемогающих под непосильной ношей, измученных жарой, холодом и голодом, устилающих своими костями те пространства, на которых встанут будущие города, добровольно приносящих свои жизни в жертву тому грядущему, которое им не суждено увидеть.

      Руками хватая заступ, хватая без лишних слов,

      Мы приходим на смену строителям броневиков,

      И переходники видят, что мы одни сохраним

      Железо, и электричество, и трав полуденный дым,

      И золотое тело, стремящееся к воде,

      И древнюю человечью любовь к соседней звезде…

      Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней,

      И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней!

      Сознание своей обреченности, восприятие происходящего как трагедии (в древнем понимании этого слова), сопровождаемой катарсисом, – вот чем насыщена каждая строка стихотворений и поэм Васильева, созданных уже в 1930-е годы. Роковое трагическое рубежье десятилетий он воспринимал как смену эпох, как цивилизационный слом, как новую эру великого переселения народов. В той или иной степени это было свойственно и его сотоварищам, побродившим, как и он, по азиатским просторам. Отношение к человеческой жизни у степняков иное, чем у европейцев, – и свойственным азиатам спокойствием перед возможностью близкого конца проникнуты многие стихи Васильева, Забелина, Маркова.

      Ведь достаточно только представить себе «большие ладони светлого озноба» в «Пути на Семиге», и уже не составит труда понять состояние этих людей, которые не чувствуют тяжести совершаемого и не думают о близкой и неизбежной гибели. Плоть теряет здесь всякое свое значение, и кажется, что уже не люди, а посланцы из каких-то иных миров возводят нечто невиданное на пустынной земле. Кстати,