Немецкие диверсанты. Спецоперации на Восточном фронте. 1941-1942. Георг фон Конрат

видеть, кто это был, по ответам мальчика, которые раздавались поочередно с варварскими криками, требующими: «Почему же ты раньше не хотел признавать этого?», я понял, что он служит в 115-м прусском подразделении военно-морских сил.

      Затем я услышал глухой удар кулаком. Мне казалось, будто я сам чувствую эти удары, но мысленно сказал себе: «Парень, с тобой этот номер не пройдет».

      Мой преподаватель подошел к двери и закрыл ее. Затем он направился ко мне, все еще держа в руке хлыст. Я быстро среагировал и, когда он занес плетку над моим лицом, поднял руку, чтобы отразить удар. Моментально у меня на запястье появился рубец размером с сосиску, как раз в том месте, где прошелся хлыст. Моему тирану явно доставляло удовольствие издеваться надо мной. Это было написано на его лице. Он стал с силой хлестать меня, и я уже не успевал уворачиваться. И все же я спросил с сарказмом: не отвалятся ли у него руки? Он пнул коленом мне в живот, и начиная с этого момента я уже ничего не помнил.

      Очнувшись от холода, я сначала подумал, что меня трясет оттого, что на теле столько ран, но потом увидел, что лежу не в своей кровати, а на бетонном полу. Медленно, превозмогая боль, огляделся по сторонам и обнаружил на высоте около трех метров над головой маленькое вентиляционное отверстие, через которое проходил солнечный свет.

      Я лежал и вспоминал слова своего деда: «Георг, будущее за тобой. На тебе лежит ответственность не опозорить доброе имя нашей семьи». И я подумал, что он даже в самом страшном сне не сможет представить, что приходится терпеть, чтобы сохранить наши традиции. Потом мне вспомнился наш дом, и каким он был красивым и уютным, когда была еще жива мама, а потом передо мной возник образ фюрера и адмирала Канариса, речи, которые они произносили. Также я вспомнил, что они лично жали мне руки, и я очень хотел знать, представляют ли они, что происходит здесь все это время?

      Все смешалось в моей голове, а мысли кружились, словно подхваченные ветряной мельницей. Я уже ничего не осознавал отчетливо. К чему все эти мучения? Почему эти люди такие жестокие? Ведь сейчас мирное время, разве не так? Хотя разве мог я что-то знать наверняка? К нам не поступала никакая информация из внешнего мира с того дня, как мы приехали в Зонтхофен, и это длилось уже несколько долгих лет. Затем я вспомнил радиоприемник, который висел на стене в моей комнате, и тогда я все же мог слушать и представлять, как люди за пределами нашей Академии, а точнее сказать, тюрьмы жили обычной жизнью и радовались ей. Я мог слушать сколько угодно, и никто не запрещал мне. Но я догадывался, что наше руководство не очень-то довольно, что мы получаем новости извне, так как нашей задачей было стать первоклассными офицерами Красной армии и не было ничего важнее этого. Но слушать музыку и многое другое было не так-то просто, потому что от этого щемило сердце. У меня была возможность включить радио в любое время, но я не делал этого, так как очень тяжело было справляться с эмоциями.

      Сейчас я готов был отдать полжизни, чтобы иметь возможность хотя бы минуту послушать радио, но ничего не мог изменить.

      В конце концов я отдал