Ради тебя одной. Иосиф Гольман

молиться из дальних мест. Монастырь должен принять всех.

      – Всех все равно не примешь, – посочувствовал Кузьмин.

      – Но надо стремиться, – не согласился священник.

      Они обговорили строительные и финансовые дела, и Глинский заторопился в город.

      – Может, разделите с нами трапезу? – предложил настоятель.

      Николай Мефодьевич с сожалением отказался, как ни хотелось ему задержаться в этом в прямом смысле слова благословенном уголке – не позволяли дела.

      – А где Вадька? – обернулся он, ища сына.

      – Может, в дендрарии? – предположил отец Всеволод. Он подозвал проходившего мимо мальчика в обычной, не монастырской, одежде и попросил разыскать Вадимку.

      – А этого я еще не видел, – кивнул вслед ушедшему пацану Глинский.

      – Редко заезжаете, Николай Мефодьевич, – укорил его настоятель. – Ванечка у нас уже больше месяца. С вокзала привезли, избитого, обозленного. Семьи нет, – вздохнул священник.

      – А как же документы?

      – Какие у них документы? У нас уже семеро таких живут. Пока ни о ком не спрашивали.

      – Осень скоро. Со школой договорились?

      – Да, будут в поселок ходить.

      – Если нужно что-то, вы скажите. Я в хороших отношениях с главой вашего района.

      – Я тоже, – улыбнулся настоятель. – Нет, вроде все нормально. Если можно, для пацанов наших семь комплектов одежды школьной, портфели, учебники, тетрадки.

      – Это все сделаем, – с удовольствием заверил Глинский и обернулся к Кузьмину: – Запиши, Витя, чтобы не забыть.

      – Я никогда ничего не забываю, – отозвался Кузьмин и улыбнулся. Правда, улыбка у него все равно получалась не слишком добрая.

      – Пап, я пришел, – сообщил подбежавший Вадим. Приведший его воспитанник остановился поодаль. – Смотри! – Он протянул сжатую в кулачок ладонь и разжал пальцы. Глинский ожидал увидеть там цветок или, в худшем случае, птенца. А увидел мастерски изображенный его дорогущим «паркером» абрис куполов главного храма обители.

      – Ну ты даешь! Такой хороший рисунок! Что ж, теперь руки мыть не будешь?

      – У меня не было бумаги, – оправдался сын.

      – Ладно, поехали.

      С глубоким сожалением покинул Глинский обитель. Только здесь ему всегда было легко и спокойно. Только тут он ощущал себя на своем месте.

      Вечерело. Стволы старых сосен бронзовели на заходящем солнце. Уморенный Вадька спал на заднем сиденье. Слева сосредоточенно молчал Кузьма, сменивший Глинского за рулем. Глинский мельком взглянул на его профиль. Наверное, и в самом деле друзей не выбирают. Как и родителей.

      А может быть, и как судьбу: если б не Вадька – наверное, ушел бы в монастырь. Отец Всеволод не откажет, даже если в столе у него четыреста таких заявлений. Может, и сан бы принял, знаний более чем достаточно – еще отец постарался.

      Но тогда надо сначала исповедаться. А Глинский очень не хотел кому бы то ни было исповедоваться. И особенно – отцу Всеволоду. Он с удовольствием забыл бы многое. Но –