Время в судьбе: Святейший Сергий, патриарх Московский и всея Руси. Сергей Фирсов

помочь государству, а самым заурядным проявлением оппозиции Синода к Обер-Прокуротуре и совершенным непониманием ею происходивших тогда событий[33].

      Скорее всего, он был прав. Но дело, думается, заключалось не только в этом. Зная, что собою представляла синодальная Церковь в «симфоническом» Российском государстве, вполне можно понять проявленную 26 февраля 1917 г. ее высшими представителями инертность. Самостоятельно реагировать на что бы то ни было главная конфессия Империи была давно отучена. К тому же и события развивались стремительно: если 26 февраля иерархи не вполне представляли себе возможных перспектив политического развития страны, то после 2 марта, когда пришло известие об отречении Императора, – тем более.

      «Манифест об отречении Государя был прочитан в соборе, – вспоминал об эпохе “великой и бескровной” революции митрополит Евлогий (Георгиевский), тогда занимавший Волынскую кафедру, – читал его протодиакон – и плакал. Среди молящихся многие рыдали. У старика городового слезы текли ручьем…»[34]. Чувство растерянности, охватившее многих представителей клира и мирян, было вполне естественно и закономерно – ведь Церковь лишилась своего Верховного Ктитора, которого она помазала на царство.

      3 марта 1917 г. З.Н. Гиппиус, внимательно следившая за разворачивавшимися революционными событиями, отмечала, что «в Церкви о сю пору [на богослужении – С.Ф.] провозглашают “самодержавнейшего”… Тоже не “облечены” приказом и не могут отменить. Впрочем, – писала она далее, – где-то поп на свой страх, растерявшись, хватил: “Ис-пол-ни-тельный ко-ми-тет…”»[35].

      В дальнейшем, как известно, многолетие стали петь «богохранимому Временному Правительству» – уже «облеченные» приказом. Можно ли винить в этом православных иерархов, совершенно не приспособленных к самостоятельному существованию, без самодержавного поводыря и государственных костылей? Вопрос откровенно гипотетический. Однако ответ на него все-таки не кажется мне слишком простым. И одним из первых понял это (еще в революционном 17-м) всегда чуткий Василий Васильевич Розанов.

      В своем «Апокалипсисе…», в первом же выпуске, он поместил небольшой очерк с характерным названием «Рассыпанное царство», в котором очень точно подметил генетическую связь Церкви и Царства. «И вот рушилось все, разом, – писал Розанов о переживавшихся тогда Россией событиях, – царство и Церковь. Попам лишь непонятно, что Церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже – дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое “представительство”, и тоже – и “господа купцы”, – написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно.

      «Я человек хотя и маленький, но у меня тоже 32 ребра» («Детский мир»).

      «Но Церковь?

33

Там же. С. 289.

34

Евлогий, митр. Указ. соч. С. 263.

35

Гиппиус З. Петербургские дневники. 1914–1919 // Живые лица. Стихи. Дневники. Тбилиси, 1991. Т. 1–2. С. 300–301.