Морок. Михаил Щукин

же и оборвал себя резким взмахом руки. – А комната… ее мой знакомый тут соорудил. Он знает и я, больше никто. Ты лучше спи, а говорить после будем, времени хватит.

      Соломея поняла, что Павел от нее что-то скрывает, не договаривает до конца, но расспрашивать не стала. А он, без голоса, одними губами:

      – Спи, спи…

      Соломея закрыла глаза и уснула.

      И снова оказалась на лесной дороге, на том месте, откуда она хотела вернуться, когда пробудилась. Теперь она уже не шла, а бежала, по-ребячьи подпрыгивая от избытка сил. Спешила, с любопытством заглядывая за каждый новый поворот, – а там что? а там? А там лежали солнечные полосы, и горела на траве роса. «Но где-то ведь дорога кончается, – думала Соломея, – куда-то она должна меня вывести!»

      Соломея умерила бег, пошла шагом и больше не заглядывала за повороты, а смотрела себе под ноги и не сразу заметила, что дорога кончилась. Уперлась в густой березняк и кончилась. Соломея постояла, раздумывая, и двинулась прямиком. Скоро и березняк кончился. Перед глазами открылось поле, и посредине его высилась крутая гора с едва заметной тропинкой между низких кустов. Заглядевшись на гору, Соломея запнулась. Под ногами серел большой деревянный крест. Дерево старое, обмытое дождями и обдутое ветром, основание – в трещинах. Крест, видно, лежал на этом месте давно, и в основании проросли из широких трещин тонкие былинки. Соломея нагнулась, дотронулась рукой до былинок и до самого креста. Дерево оказалось теплым, а былинки – мягкими.

      – Зачем он здесь?

      И во второй раз проснулась.

      Открыла глаза и вскинулась на раскладушке – Павла в комнате не было.

      14

      Глубокая ниша, вырытая возле горячей трубы, круто уходила вниз. На самом дне, застеленном листами картона и тряпками, лежали двое. Места им, чтобы вытянуться в полный рост, не хватало, и они лежали, свернувшись, подтянув к животам колени. Рядом пищали, шуршали мыши, затевая возню, и не давали уснуть. Приходилось отгибать угол картонного листа, быстро-быстро стучать по нему казанками, и мыши, пугаясь резкого звука, брызгали по укромным углам, замирали там, набираясь смелости, чутко внимали людским голосам:

      – Петь, а Петь, слышь…

      – Ну.

      – А ты у меня хороший, правда, хороший…

      – Не может быть…

      – Мо-о-жет… Раз ты есть, значит, и быть может.

      – Помолчи, болтало.

      – Молчу, молчу. Петь, а Петь, слышь…

      – Ну.

      – А ты баян надежно упрятал? Не найдут?

      – Искальщики не выросли.

      – Петь, а Петь, слышь…

      – Оглох я, на два уха!

      – Ты не серчай, ты же хороший. Давай лучше поцелуемся.

      – Еще чего.

      – Петь, а Петь, слышь…

      Ответа нет.

      – Петь, а Петь… скажи, как ты меня любишь.

      – Как санитара. Да замолчишь или нет, в конце концов! Ефросинья!

      – А я туточки.

      – Спи, холера!

      – Сплю, сплю. Петь, а Петь, ну что мы с тобой в ячее не выспимся?!