Война на Востоке. Дневник командира моторизованной роты. 1941—1945. Гельмут Шибель

воздерживавшийся до этой поры от участия в дискуссии.

      – Их поведение не лишено определенных этических норм, – рассудительно произнес он. – Они же совершают свои деяния не из низменных чувств, а исходя из патриотизма. Позвольте и мне поведать свою историю. Возможно, это позволит вам взглянуть на данный вопрос под другим углом зрения.

      Все с нетерпением посмотрели на него, и он начал свой рассказ:

      «В начале этого года, тогда я еще был обер-лейтенантом медицинской службы, наш тыловой полевой госпиталь находился в шестидесяти километрах северо-западнее Орла.

      Поскольку в своем госпитале я лечил и больных местных жителей, то отношение ко мне населения было не то чтобы сердечным, но все же таким, что порой я даже забывал о том, что нахожусь в стране, с которой мы воюем.

      Как-то ночью меня разбудил дежурный санитар и доложил, что принесли тяжелораненого, которому срочно требовалась моя помощь. Я осмотрел его. На нем была крестьянская одежда, но на крестьянина он не походил. У него обнаружились две огнестрельные раны, самая опасная из которых располагалась рядом с сердцем. Принесшие раненого двое русских рассказывали что-то о ночном воздушном налете, но я, естественно, им не поверил. Более того, у меня не было сомнений в том, что передо мной стояли партизаны, имевшие стычку с немецкими войсками. Я долго колебался, не зная, что предпринять, поскольку оказывать медпомощь партизанам мне было не по нутру.

      Потом я решил, что передо мной тяжелораненый человек, нуждающийся в помощи, и начал операцию. Она длилась два часа, и пули были извлечены. Как и предполагалось, ими оказались пули от немецких автоматов. На руку была наложена шина, а рана на груди обработана. При этом дезинфицирующих средств я не жалел.

      Мой военный фельдшер и фельдфебель медико-санитарной службы, ассистировавшие мне во время операции, призадумались – им тоже было ясно, что дело тут не чисто. Но они ничего не сказали. Фельдфебель распорядился поставить койку в отдельно стоявшей избе, в которой располагались только русские, и подробно объяснил им, что надлежит делать по уходу за раненым. Оба русских, принесшие его, конечно, поняли, что разоблачены, и в ту же ночь из деревни исчезли.

      Тяжелораненого я навещал дважды в день – первое время у него держалась высокая температура, и он метался в горячке. Каждый раз, идя к нему, я ожидал, что больной умер, но на пятый день обнаружил его расслабленно лежавшим на подушках. Взгляд у него был ясным. Он впервые осмысленно и вместе с тем изучающе посмотрел на меня, а потом внезапно заговорил на прекрасном немецком, гортанно выговаривая слова:

      – Ты спас мне жизнь, и я благодарен тебе, доктор.

      Мне сразу стало ясно, что передо мной, скорее всего, офицер высокого ранга, и поэтому, многозначительно посмотрев на него, ответил:

      – Я всего лишь выполнил свой человеческий долг. Надеюсь, что это не обернется когда-нибудь мне во вред.

      Больной что-то хотел сказать, но я лишь махнул рукой и добавил, что наилучшей его благодарностью будет,