Тиховодье. Тёма Шумов

появится возможность, она, не торопясь, закрыла входную дверь.

      – Ну, пойдем, – сообщила она Максу, оборачиваясь и убирая ключи в карман.

      Но улыбка, адресованная сыну, медленно исчезла с её лица. Лестничная площадка была пуста. Макса за её спиной не было. Она решила, что он, не став дожидаться своей матери-копуши, пошел на прогулку самостоятельно.

      Первоначальное изумление сменилось страхом за него.

      Но когда перед ней разошлись двери лифта, страх в свою очередь оказался вытеснен ужасом.

      Она увидела прижавшегося к стене и держащего в руках светящегося ежика Максима. Осознание произошедшего чуть не лишило её чувств. Она прижала сына к себе, вытерла несколько слезинок с его щек.

      – Ты как, дурачок? – прошептала женщина, поцеловав его. – Ты что же не вышел?

      Естественно, Максим не мог ответить на эти вопросы, вместо этого он просто объявил.

      – Так страшно было… Я прям обалдел… Если б не ёжик я бы помер…

      – Ёжик тоже обалдевший, мышь, – Катя опять обняла сына. Затем щелкнула по носу сначала игрушку потом Макса. – Вон как глаза свои выпучил.

      – Обалдевший ёжик, – улыбнулся Максим.

      – Именно. И если он спас тебя от темноты и обитающих в ней чудовищ я разрешаю тебе сегодня спать с ним.

      6

      Не желая расставаться с резиновым ёжиком, она убрала его в сумочку. У нее возникла убежденность, находясь рядом с ней, игрушка своим присутствием не позволит ей больше оставить сына в лифте и после забыть об этом, вычеркнуть из памяти, так будто ничего не было. И, кроме того, она просто не могла взять и выбросить ее. Как не смогла выкинуть бумажный флажок, найденный в песочнице.

      7

      Поднимаясь по лестнице, она не могла пройти мимо «стены поэзии». Так она называла участок между пятым и шестым этажами, где, вместо привычного сейчас в спальных районах доморощенного граффити, можно было обнаружить тексты песен популярных среди подростков рок-групп и дворовый фольклор, в меру приправленный словами, которые в книгах обычно принято заменять многоточием.

      Но эта стена поэзии, оставаясь, по сути, тем, чем ей и надлежало быть, изменилась по содержанию. На ней больше не было песен и стихов о любви подростков, о несчастной собаке, не было и изображения сердца пробитого стрелой амура. Катя очень хорошо помнила его – искусно нарисованное, оно выглядело объемным, будто выпирающим из стены.

      Все это заменили грубые порнографические рисунки и никогда не слышанные ей раньше стихи.

      Рисунки были подробными, вульгарными, и отнюдь не детскими. Их скорее бы нарисовал престарелый озабоченный импотент, чем подросток. Подростки с их гиперсексуальностью даже представить не могли всей изображенной тут гадости. Такие рисунки могли бы принадлежать кисти Сальвадора Дали, если бы он принялся иллюстрировать Playboy.

      Ее взгляд пробежал по кривым строчкам.

      Я – кукла-вуду

      Плакать не буду

      И запомни

      Я ничего не забуду

      Она не слышала раньше такой