Чудовище и чудовища. Барбара Морриган

вот и всё, – Тэми вырезала кусок перчатки между ладонью и последней фалангой и наложила на обработанную рану повязку с фиксатором, – завтра на перевязку. И, пожалуйста, без вмешательства Сэма!

      – Спасибо, Тэми, – неловко улыбнулся Такута, – ещё раз прости, что разбудил.

      – Да ничего, – улыбнулась она.

      Такута растерянно посмотрел на Тэми, а затем сжал её руку в ладони, стараясь не двигать повреждённым пальцем. В такие моменты он чувствовал себя чудовищем от того, что испытывал совсем не свойственный для человека его возраста коктейль из эмоций. Он держал руку красивой женщины, только что заботливо потратившей на него медикаменты и время драгоценного сна, но не знал, что должен делать. Иногда он ощущал непреодолимое желание прикоснуться к живому человеку, обнять его, почувствовать тепло и близость, а с Тэми это желание усиливалось вдвойне. Но он так привык жить в мире постоянного самоосуждения, с мыслью о своей чуждости в нормальном обществе, что так и не находил в себе решимости сблизиться хоть с кем-то.

      – Тебе нужно отдохнуть, – Тэми поднялась со стула и отвела взгляд. На улице уже светало, и Такуте показалось, что он только что упустил что-то очень важное. Он ненавидел себя за свою неловкость, неумение правильно выражать эмоции и полное отсутствие эмпатии. Когда дело доходило до общения с людьми, ему всегда казалось, что он делает не так абсолютно всё. На работе он был уверенным профессионалом, чётко знающим, что и как нужно делать в каждое мгновение. Таким он был и рядом с нерадивым Сэмом, лишь иногда выводящим его из себя своей непутёвостью. Но когда рядом появлялись люди, напоминающие ему о существовании мира, лежащего за дверями лаборатории, Такута чувствовал себя глупым ребёнком. Он просто не понимал, что должен говорить, как себя вести, а любая попытка казалась фальшивой и смехотворной. Он порой представлял лицо своей матери, тоскливо вздыхающей в дверном проёме, в очередной раз застав сына за заполнением историй болезней в пятничный вечер, когда город начинал гудеть и наконец просыпаться после трудовой недели.

      Такута встал и, закрывая за собой дверь, негромко проговорил, чтобы не разбудить соседей:

      – Я приду завтра на перевязку… Обязательно.

      На улице уже рассвело, и вокруг стали появляться прохожие, суетливо спешащие по своим обычным делам. Они то и дело бросали косые взгляды на Такуту, заросшего уже почти недельной щетиной, измождённо пошатывающегося от бессонной ночи, потерянной крови и болевого шока. Он, словно призрак, плыл по утренней улице, с трудом осознавая действительность. В желудке тянуло от голода, а глаза будто были засыпаны песком и время от времени слипались. Наконец, впереди замелькали верхушки деревьев, и, спустясь по старой каменистой дороге, Такута вышел к своему дому, одиноко стоящему недалеко от южных ворот. Увы, утро не обещало быть спокойным, и прямо у дверей его ждал сюрприз – на земле сидел Сэм, держась за разбитую скулу и периодически пытаясь подняться на ноги, а рядом с ним возвышались два мощных гвардейца, пресекающие все его попытки тычками носком сапога