Ролан Барт. Биография. Тифен Самойо

В городе по большей части протестантском (включая университет, где Барт дал несколько уроков французского), царила атмосфера непринужденности и свободы, оставившая свой отпечаток на молодом человеке. На следующий год он совершил путешествие в Грецию, о котором так долго мечтал. С «Группой античного театра» он ехал из Афин в Микены через острова Санторини, Делос, Эгину. Он путешествовал по следам Филиппа Ребероля, за которым мысленно следовал, когда его сослали в Пиренеи: «Все время в Греции я думал о тебе. Ты здесь путешествовал. Побывал на этой крошечной скале, Делосе. Меня часто очень трогает то, что я и на самом деле совершаю это путешествие, в котором мысленно следовал за тобой с таким увлечением, когда был в Бедусе»[244]. Барт открывает для себя искусство путешествия как необязательное искусство, идущее по касательной[245], по краям. Любуясь центральными и заслуженно прославленными достопримечательностями – памятниками, музеями, статуями, – Барт тем не менее держится от них на расстоянии или в отдалении. Напротив, необязательное искусство путешествия предполагает любовь к посещению заброшенных мест, неизвестных скал. Оно характеризуется двумя чертами: ускользанием из группы, что позволяет посетить кварталы, расположенные вдали от центра и туристических мест, и практикой заметок, которая начинается им в этом путешествии и сохраняется в дальнейшем. Материал этих заметок позднее служит для написания фрагментарных, свободно блуждающих текстов, которые не столько рассказывают о путешествии, сколько передают чувственные впечатления. Текст «В Греции», опубликованный в Existences (журнале санатория Сент-Илер-де-Туве) в июле 1944 года, был первым свидетельством того, что выступает как совместное искусство путешествия и заметок, основанное на малом и маргинальном: искусство писать, шагая по краю или водоразделу. Барт также рассказывает о том, что дало ему Средиземноморье: конечно же, о том, что поразило его, когда он читал Ницше, – это интенсивность света, красота статуй, мысли, которые навевает созерцание руин, соединение солнца, воды и земли, но в еще большей степени – все маленькое, мрачное, вытесненное: «простые скалы», «ужасающая грязь», «узкий пляж», «утлое суденышко», «крошечная чашка», из которой пьют кофе, низменные части животных – acrocôlia, требуха, мозги, печень, зародыши, железы и вымя – облагороженные, однако, пристрастием, которое к ним питали древние. «Памятники Афин часто действительно так красивы, как о них говорят. Есть дурной квартал, который мне очень понравился; он расположен у подножия Акрополя: всего лишь базарные улочки, короткие и узкие, но полные жизни; я там часто бродил»[246]. В этом соположении двух высказываний, как в противоречивой близости двух кварталов, есть все: восхищение и красота, вызывающие своего рода безразличие, с одной стороны; удовольствие и беспорядок, позволяющие стать причастным, – с другой. Отсюда далеко до пантеона путешествия, обещанного в «Синем гиде», где преобладают живописные виды и где «жизнь той или иной страны оттесняется на

244

Письмо Филиппу Реберолю, 19 августа 1937 года. Фонд Филиппа Ребероля, IMEC.

245

En Grèce: «В Делосе мы подумали, что приближаемся к отдаленной скале, а это оказался сам остров» (Existences, juillet 1944; OC I, p. 68).

246

Existences, juillet 1944; OC I, p. 69.