Белые одежды. Владимир Дудинцев

ли самозарождение мышей в кувшине с грязным бельем и зернами пшеницы? Ничего еще не доказали, а в мантию уже влезли. А вот тут, справа, два военных. Беседуют о том, как провели вчера ночь. «Канальство, – один говорит. – В пух проигрался, туды его… Но выпивка была знатная. Еле дорогу нашел в казарму». И другой что-то серьезно толкует. А тут человек умирает, в самом центре площади. И все, видишь, ухитряются этого не замечать! Им до лампочки, Федька. Абсолютно до лампочки всем, что кто-то там…

      – Но ведь полторы-то тысячи крестил? Значит, не всем.

      – Утешайся! Некрещеных-то больше, Федя. Возьми эту картину себе в башку, как я взяла. И наблюдай жизнь. Когда жгли у вас книги на хоздворе, я все время смотрела на эту картину.

      Действительно, картина была значительная, и написал ее художник, знающий горькие стороны жизни.

      – По-моему, в замысел художника входила еще одна вещь, – сказал Федор Иванович.

      – Давай сначала еще по одной, потом расскажешь, – сказала Туманова.

      Они выпили. Антонина Прокофьевна, закусив губу, смотрела некоторое время в сторону, потом, как ни в чем не бывало, с улыбкой обернулась к нему.

      – Ну, давай, рассказывай про замысел.

      – Ведь он находится в стане язычников, Антонина Прокофьевна! Они его считают чем-то вроде вейсманиста-морганиста, а сами, разумеется, владеют конечным знанием! А он свой свет не хочет уступать. По-моему, вы, когда у нас книги горели, чувствовали именно эту сторону картины.

      – Многое я чувствовала, Федяка. Ты ешь колбасу.

      – Антонина Прокофьевна! Что я вижу!

      – Это ты хорошо сформулировал. Во стане язычников. Это я упустила из виду.

      – Что я вижу, Антонина Прокофьевна! Как вошел – сразу увидел. Желтенький куда дела?

      – А что же мне его – на бал? Продала. Моего болвана выручать пришлось. И не знал ведь, а над его завитой башкой туча собиралась. Да еще какая, Феденька. С молниями. Вон, видишь, под стеной эта тучка… Я выкупила ее.

      И он увидел в стороне под стеной сосновый некрашеный сундучок деревенской работы, сделанный, наверно, полвека назад. Крышка его была разделена трещиной на две половинки. Федор Иванович вскочил было – хотел посмотреть поближе, поднять крышку. Но Туманова тронула его властной рукой.

      – На-а место! Заглядывать туда нельзя. Там сидит джинн.

      – По-моему, тебе его Кеша Кондаков подарил. А?

      – Подарил! – она усмехнулась. – Ничего себе подарил! За пятьсот целковых. Ты сундучок, значит, видел у него? Сволочь какая, говорил, что ни одна душа… Я же отвалила ему не за деревяшки, а за тайну…

      – Нет, Антонина Прокофьевна. Я у него сундучка не видел. Только слышал о нем. Историю этого сундучка.

      – Я давала ему сначала сто. Нет, говорит, в деньгах такие вещи не оцениваются. Это же историческая ценность! Я даже стихи написал. Ну, на тебе тогда двести за историческую ценность. И триста за стихи. Сразу притащил.

      – Стихи я знаю. Был Бревешковым – стал Красновым, был Прохором, теперь ты – Ким.

      – Откуда