Отчаяние. Бомба для председателя. Юлиан Семенов

скажем прямо. Мы жестоко наказываем за это, но ведь люди есть люди… Завтра поедем провожать вашу… Сашеньку… На Курский вокзал… Вам уже подогнали полковничью форму, орденские планки, так что предстанете перед нею во всей красе… А потом – на дачу… Придется переодеться в штатское – Валленберга мы тоже поселяем там, начнете работать над сценарием…

      – Через месяц, – ответил Исаев, – как только провожу на курорт сына…

      – Давайте вернемся к вопросу о сроках после того, как уйдет поезд в Симферополь, – Аркадий Аркадьевич наконец улыбнулся. – С лагерным госпиталем попробуем связаться по радиотелефону. Это вас устроит?

      Не дожидаясь ответа, поднялся из-за стола и, снова показав глазами на отдушины, закончил:

      – С вокзала зайдем отпраздновать освобождение матери вашего сына в ресторан «Москва» и выпьем по рюмке. Напишите, кстати, пару строк Лозовскому – поблагодарите за хлопоты… А потом возвращайтесь в камеру и хорошенько подумайте над нашим разговором…

      (Письмо Лозовскому подшили к делу, которое уже вели на заместителя министра иностранных дел, – будет арестован вместе с членами Еврейского антифашистского комитета.)

      …В камере, продолжив с Валленбергом дискуссию о жизни римских цезарей (как выяснилось, они эту книгу тоже знали чуть ли не постранично), Исаев, расхаживая под «намордником», внезапно замер, потом подбежал к параше, согнулся над нею, изобразив внезапный приступ рвоты, незаметно достал обломок грифеля из-под языка, сунул его в карман и вернулся «под глазок», чтобы надзиратели не ворвались в камеру с обыском; обыскивать тут умели, он это понял в первый же час, когда его привезли сюда.

      Валленберг, заметив странность в поведении сокамерника, подыграл:

      – Тошнит? В солнечном сплетении нет боли? В левую руку не отдает?

      Исаев, потирая грудь, хмуро поинтересовался:

      – Хоронили кого из друзей, почивших от разрыва сердца?

      – Старшего дядю, – ответил Валленберг. – Кстати, заметьте: от этой болезни не умирал ни один деспот, император или тиран… Даже Моисей, скончавшийся на сто двадцатом году, сдается мне, просто-напросто решил уйти в райские кущи: поближе к Богу, подальше от суеты людской… Надоел ему шумливый народ… Все же от гомона устают больше, чем от могильной тишины вроде этой…

      – Не успокаивайте себя, – сказал Исаев. – Вы произнесли этот пассаж для себя, вам ведь не больше пятидесяти, вам нужны люди, общество, общение…

      – Мне тридцать пять, – Валленберг покачал головой. – И я стал очень бояться людей.

      Исаев поразился::

      – Тридцать пять?! М-да… Эко вас жизнь покорежила…

      – Знаете, я только в течение первого года ярился, даже хотел голову размозжить о стену, но потом задумался: а если страдание угодно? Если это мой взнос в очищение человечества от скверны? Если бы я сломался, стал здесь нечестным, принял те гнусные условия, которые мне навязывал следов…

      Исаев резко перебил:

      – Мы же договорились! Ни вы, ни я не говорим о наших