Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен. Юлиан Семенов

своих ездоков и доставит его, гр. Белова, в деревню. На основании этого гр. Белов был мною задержан и доставлен в отделение ж.-д. милиции».

      – Подпишитесь, – предложил Волобуев, – вот тут, в уголку.

      – Не в уголку, а в уголке, – поправил его Белов, – представитель власти должен грамотно выражаться. А подписывать я вам ничего не стану.

      – Это как же так?

      – А вот так.

      – Если с чем не согласный вы – так измените, мы еще раз перепишем, а подписать положено, у нас все подписуются, когда мы забираем.

      – На каком основании вы меня забрали?

      – А зачем часы портить? Так часы бандюги суют, у которых законных денег нет, а только краденое народное барахло трудящихся!

      – Я – ответственный работник, ясно? Лучше вы сейчас меня отпустите – тихо и по-хорошему, иначе я через Москву большие вам неприятности устрою…

      – У меня на испуг нерв крученый! Пугать не надо…

      Дверь милиции растворилась, и в маленькую, наскозь прокуренную комнату милиционер ввел двух женщин-нищенок с грудными детьми. Мальчишка и девчонка лет пяти держались за юбки женщин. А паренек лет десяти юрко вырывался из милиционерской сухой крестьянской руки и грязно, с вывертом матерился.

      – Ну чего? – спросил Волобуев. – Что случилось, Лапшин?

      – С Поволжья оне, а мальчишка по карманам шарит…

      – Сади их в камеру, там разберемся…

      – Ах, гадюка, гадюка, – горько сказала одна из женщин, черная, простоволосая, – сам небось хлеб жрешь, а у меня в цицке молока нет, вон дитя угасает… А Христа ради тряпки подают – у самих хлеба нет, а за тряпку кто ж денег ноне даст? Вот Николашка и шарит за бумажками-то, братьев своих да сестер спасаючи.

      – Пусти мальчонку, Лапшин…

      – Так кусается он, товарищ Волобуев…

      – Значит, жить будет, – хмуро усмехнулся Волобуев, – раз зубы не шатаются.

      Он выдвинул ящик стола, достал черствый ломоть хлеба, отломил половину и протянул мальчишке:

      – На.

      Тот взял хлеб и, разделив его в свою очередь пополам, протянул женщинам.

      Волобуев засопел и отдал парню тот кусок, что решил было сохранить для себя…

      – Идите, – сказал он. – Пусти их, Лапшин…

      Когда женщины ушли, Белов сказал:

      – Жулика отпускаете, а честного человека… Мужик и есть мужик, хотя и в форме…

      Волобуев тяжело посмотрел на румяное, юное, безусое еще лицо этого красивого, по-старорежимному одетого юноши, заскреб ногтями по кобуре, вытащил наган и взвел курок. Он бы пристрелил этого сытого, розовенького Белова, но тот закричал так страшно и пронзительно, что Волобуев враз отрезвел и пелена спала с глаз, только челюсть занемела и руки ходили как в пляске.

      – Все скажу! – кричал Белов. – Не стреляйте! Здесь они! В портфеле! Тут! Не стреляйте, дяденька!

      Волобуев долго сидел, закрыв глаза, потом спрятал наган в кобуру, подошел к Белову, взял у него из рук портфель и, открыв замки, высыпал содержимое на стол. Выросла горка золота: