Бриллианты для диктатуры пролетариата. Пароль не нужен. Юлиан Семенов

а смены белья нет. Куда-нибудь двинем?

      – Сорочки посвежей нет? Галстуха?

      – Ничего, из Москвы приехал – не из Вашингтона.

      – Если бы ты приехал из Вашингтона – сошло бы, а поелику из Москвы прибыл – швейцар не пустит в кабак.

      – Кого?

      – Нас. Вернее, тебя, я при галстухе.

      – То есть как это прогонит? Что он – член Совдепа?

      – Совсем даже нет, – ответил Воронцов, доставая из чемодана, спрятанного под кроватью, туго накрахмаленную сорочку, – он очень Совдепы не любит, хотя и трудящийся, так сказать. Среди тех, кто посвятил себя лакейству, тоже есть свои парии и патриции, рабы и хищники. Хищники давно поняли, что богатство и независимость может прийти только через изощренное, особое самоунижение. Он клиента ненавидит – тяжело ненавидит, а весь в улыбке, почтении, нежности, дозированном панибратстве. Я думаю, московские лакеи картотеку вели на нас – до переворота. А по счету платить им некому, так они жеребцам глаза… Штопором…

      Никандров стремительно глянул на Воронцова, но лицо его было непроницаемо.

      – Здешняя индустрия лакейского унижения поразительная, – продолжал Воронцов. – Она – предполагает восемь часов рабства и шестнадцать часов тайной, могущественной свободы. Лакеи скоро начнут создавать свои клубы – поверь. Ну, с Богом. Давай на дорожку еще по одной… Галстух не в тон, но, прости, у меня только два.

      – Неужели ты ничего не взял с собой из дома, Виктор?

      – Бриллиантов взял тысяч на сто…

      – Сильно пил?

      – Я, Леня, помогал. Сначала Антону Иванычу Деникину, потом поехал в Омск – адмиралу передал все… Помнишь корнета Ратомского? Умер с голоду в Шанхае, а была вакансия – лакеем в английский клуб. Не пошел. Я всегда считал его предков не очень чистыми в крови: гонора в нем было преизбыточно… Я ведь, лакействуя, накопил бы в клубе денег на дорогу в Европу… Ваш сия, прашу…

      – За тебя, Виктор, – поднимая стакан, сказал Никандров, чувствуя, что он в третий раз за сегодняшний день не может сдержать слез. – За твое сердце и за мужество твое.

      – Полно, Леня… Полно… Это все полезно – что было. За одного битого двух небитых дают.

      Уже на улице, вышагивая через осторожные весенние сумерки – поздние, в тревожном предчувствии моря, с сиреневыми закраинами, изорванные четкими рельефами темных крыш, Никандров наконец спросил:

      – Неужели никто из наших не мог тебе помочь?

      Воронцов ничего не ответил, только горько усмехнулся.

      – Дорогу, Леня, запоминай, – сказал он наконец, – тебе одному придется возвращаться, у меня деловое рандеву на сегодняшнюю ночь.

      – Я помешаю тебе?

      – Нет, я к себе никого не вожу…

      – Совестишься конуры?

      – Господи, что ты… Я не из купцов все-таки… Нет, тот человек живет в самом центре, и ему неудобно сюда добираться. Леня, скажи мне, как в детстве доброму старику на исповеди, – дома по-прежнему страшно? Как в восемнадцатом?

      – По мне – стало еще хуже. Мужик доведен до полного измождения. Что им наша деревня… Ты им подай городской пролетариат… Вот они и решили уничтожить