Майор Вихрь. Семнадцать мгновений весны. Приказано выжить. Юлиан Семенов

уксус, краска, подвал, кислое вино. Но, размышляя над такими гигантскими понятиями, как Россия, он тоже умел находить конкретное проявление образа.

      Чудовищно, как броненосец в доке,

      Россия отдыхает тяжело.

      И вам сразу становится зримо понятна Россия, израненная, в тисках молчаливых высоких доков… Или же, извольте, – правда, кое-что я подзабыл:

      Мне на плечи кидается век-волкодав,

      Но не волк я по крови своей,

      Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

      Жаркой шубы сибирских степей…

      Уведи меня в ночь, где течет Енисей

      И сосна до звезды достает,

      Потому что не волк я по крови своей

      И меня только равный убьет!

      Мандельштама он подвирает – у отца был томик его стихов.

      Кто-то тихо, с болью шепчет:

      – Ну да… А нас кто здесь убивает? Равные? Люди?

      – Я позволю себе, – отвечает доцент, – опять-таки обратиться к Мандельштаму. Слушайте же:

      Не мучнистой бабочкою белой

      В землю я заемный прах верну.

      Я хочу, чтоб мыслящее тело

      Превратилось в улицу, в страну –

      Позвоночное обугленное тело.

      Осознавшее свою длину.

      Морячок шепчет:

      – Повесить и сжечь – еще не значит убить, это точно. Очень мне хочется дожить до того часа, когда будет на Земле улица имени меня.

      – Улица моего имени, – поправляет доцент.

      – Улица имени меня, – упрямо повторяет морячок.

      – Разговорчики! – орет капо.

      Воцаряется тишина. Как прялка. Это поразительно. Тишина не может быть без звука, который бы ее не оттенял. У нас – это дыхание людей. А там, в белом доме, была прялка.

      – Тебя как зовут? – шепчет доцент.

      – Степан.

      – Меня Сергей Дмитриевич. А фамилия?

      – Богданов.

      – Ты не Василия Богданова, музыкального критика, родственник?

      – Нет, мой старик – инвалид Гражданской войны. Его тоже Степаном зовут. Ноги у старика нет…

      – Сейчас вроде бы там стало легче. У меня там тоже семья. Две дочери и жена. Ты где жил?

      – Усачевка, дом семь.

      – А я только-только переехал с Молчановки. Идешь вечером, боты по снегу – хруст-хруст, луна окаянная, в окнах – тепло, по парадным влюбленные затаились. Не умели ценить мир, всё метались, спорили, от самих себя бежали… Я, помню, иногда поражался – время стал ощущать, оно вокруг меня, как вода в горной речке, несется, несется. Я совместителем был: утром университет, а вечером вел курс в школе госбезопасности…

      – Вы?!

      – Да, а что?

      – Ничего. Они меня обвиняют, что я заброшен к ним с самолета как разведчик, мол, школу госбезопасности кончил…

      – А ты? Ты…

      – В том-то и дело, что нет. Я сбежал с шахты «Мария», там каторжный был лагерь, для штрафников. Я три раза сбегал – два раза ловили тут же, а третий – удалось, и взяли-то по глупости. Если скажу про «Марию», значит, туда отправят. А там – виселица, у меня мишень была на спине.

      – Бедный, бедный… А летом мы, бывало, на Клязьму выезжали, на дачу. Вечером