Это Америка. Владимир Голяховский

и порешили, диалог прекратился, возбужденный жилец прошел мимо Лили, на ходу бросил, ища сочувствия:

      – Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все жулики.

      Лиля тоже привезла кое-что на продажу – фотоаппарат и ручные часы. Но вступать в сделку с перекупщиками не хотела. Лешка предложил:

      – Мам, можно я попробую продать?

      – Только не изводи себя спором с перекупщиком, чтобы он не думал, что ты жулик.

      – А мне плевать, что он подумает, торговаться так торговаться.

      Он сумел продать вещи за приличную сумму и с гордостью принес деньги:

      – Хотел меня облапошить, но я выбил у него настоящую цену.

      Лиля видела, как сын взрослеет и становится деловым мужчиной.

* * *

      Когда дневные дела заканчивались, Лешка садился писать письмо своей Ирке, делился восторгом от встречи с Западом и, конечно, тем, как скучает по ней. Он вздыхал, шевелил губами и недовольно посматривал на мать. Лиля, чтобы не смущать его, выходила в коридор. Там собирались и болтали о разном соседи, делились жалобами и впечатлениями, рассказывали истории своей жизни. Шок от отвратительных условий в «гадюшнике» не проходил, все жаловались, спорили, при этом многие разговаривали с подозрением. Не в состоянии отделаться от прежних страхов, люди подозревали, что кто-нибудь из них может оказаться завербованным агентом русского КГБ.

      По коридору суетливо сновал плотный пожилой мужчина небольшого роста, недовольный решительно всем. Заложив руки в карманы и посвистывая, он катился шариком, подозрительно оглядывал людей и заговаривал почти со всеми. В русский язык он то и дело вставлял слова на идиш и размахивал короткими ручками.

      Лилю он остановил кивком головы и немедленно закидал вопросами:

      – Послушайте, вы тут с сыном, да? А где ваш муж – объелся груш, да?

      – Мой муж приедет к нам позже, – холодно ответила Лиля.

      А сосед продолжал жужжать, как шмель:

      – Вы понимаете, куда мы попали?! Это же черт знает какое безобразие! А нам еще говорят в этом «Сохнуте», что мы беженцы и приехали сюда для улучшения нашей жизни. Не понимаю, от чего тогда мы бежали и почему эта теснота и вонь называется «улучшением»? Ха, ничего себе улучшение! Дурак я был, что поехал. А хотите знать, зачем я поехал? Ой-вэй, это же цорес[12]! Сам я из Харькова, часовщик, от артели работал. Знаете, в России делают такие паршивые часы, что их все время надо чинить. Вот я и чинил, и нам с женой хватало на жизнь. У меня была квартирка, небольшая, но такая уютная, боже мой! Был у меня заработок. И зачем, спрашивается, я поехал? Из-за детей, конечно. Из-за них, наших двоих, дай бог им здоровья. Им, видите ли, не нравилась советская власть. А мне она нравилась? Азохен вэй[13], совсем она мне не нравилась. Но я терпел. А они не хотели терпеть и уехали. Теперь оба уже в Америке. И вот мы с женой снялись с насиженного места и потащились за ними. А что было делать? Потерять детей? Нет, уж лучше остаться без пальцев, чем без детей. Здесь мне говорят, что я теперь свободный человек. А что мне делать с этой свободой? Говорят, у американцев и часы не ломаются… Как же

12

Цорес – неприятности.

13

Азохен вэй (идиш) – здесь: как бы не так.