Вишневый омут. Михаил Алексеев

никакой не было. Только Карпушка выпил чарку за здоровье и счастье молодых, да тем все и кончилось.

      Поздней осенью, когда ударили первые заморозки, Михаил привез из Саратова, от знакомых людей, саженцы яблонь разных сортов, груш, слив, вишен, смородины, крыжовника и посадил на расчищенной от леса площадке. Работа продолжалась две недели. А еще через неделю саженцы были выдернуты из земли и разбросаны, искалеченные, во все стороны. Впервые по щеке Михаила скатилась скупая мужская слеза. Досуха вытер глаза, сжал зубы и пошел к Савкиным. У ворот встретил Андрея, закапывавшего лопатой дубовую верею, сказал негромко и внушительно:

      – Коли еще раз сотворишь такое, убью.

      Повернулся и молча пошел от дома, по привычке грузчика заложив руки за спину и малость сутулясь.

      Как же захотелось Андрею запустить в эту широкую, гордую спину топором, который лежал у его ног, но сробел, не хватило духу. Потом долго не мог простить себе этой слабости. Страх перед Харламовым, однажды ворвавшийся в душу Андрея, не покидал затем его всю жизнь, как, впрочем, не покидал он и его отца. Случилось это с той минуты, когда Гурьян попытался было вовлечь Михаила в кулачные бои и когда тот, легко перебросив семипудовую тушу через свою голову, вытянул ее на пыльной, загаженной свежими коровьими лепешками дороге и спокойно посоветовал:

      – Не балуй, Гурьян Дормидоныч. Ушибу.

      – Ты. Ушибешь… – только это и пробасил Гурьян, в растерянности почесывая затылок и встряхивая длинным подолом испачканной рубахи. Потом покорно удалился.

      Ранней весною маленькая Пиада родила сына. Родила в саду, во время снятия с молодых яблонь жгутов соломы и рогожин. Раздев одну яблоньку, она присела на корточки и залюбовалась хорошо прижившимся деревцом, его нежными, дымчато-зелеными ветвями.

      – Принялся, принялся, голубок! Принялся, миленький! – ворковала она и вдруг вскрикнула от невыразимо острой, неземной боли, полыхнувшей по животу и пояснице.

      Михаил схватил ее в охапку и, воющую, отнес в шалаш. Туда же устремился и Карпушка, помогавший в работе, но тут же отпрянул, вытолкнутый отчаянным криком женщины:

      – Уйди, бесстыдник! Ох, господи-и-и!

      Через час в шалаше заплакал ребенок. И в тот же миг в Савкином Затоне ударили медью колокола.

      – Никак, пожар? – встревожился Карпушка. – Побегу, не ровен час сгорит избенка – в чем жить буду?

      Вскоре он вернулся успокоенный.

      – Царя, вишь, в Петербурге убили, Александра Освободителя. – И неожиданно запел – нестройно, нарочито гнусаво:

      Ой ты, воля, моя воля.

      Воля вольная моя.

      Знать, горячая молитва

      Долетела до царя.

      Замолчав, перекрестился:

      – Царство ему теперя небесное.

      А Михаил держал на ладони закутанного в старые мешки сына, хмурился, говорил мрачно:

      – Не будет счастья. Не будет! В недобрый час народился сынку мой!

      – Зря убиваешься, Михайла. До Бога высоко, до царя далеко. Один помрет – другой сядет на