Матросы. Аркадий Первенцев

в конверт.

      – Не считал, наверное?

      – Что?

      – Деньги в конверте. А то бы пел не с того голоса.

      – Ты считала? Какой дебет-кредит?

      – В нашу пользу. – Машенька притянула Помазуна к себе за рукав рубашки, и он, сладостно ощутив прикосновение ее остреньких ноготков, ожидал от нее чего-то необычного, может быть даже пламенного поцелуя.

      – Чудик ты, Степа, – продолжала Машенька. – Не знаю, как у других, а мне выдали уже аванс и дополнительно за урожайность двадцать четыре центнера зерна. По свекле получу сахаром. Получила мануфактуры тридцать метров, трикотаж, мыло… Вот это платьице на поле выросло! А эти полусапожки – на шелковице. Деньгами выдали около двух тысяч, и еще причитается… Что тебе говорить: подумаешь – задаюсь…

      – Ишь ты, обоюдоострая какая! – Помазун не мог скрыть своего восхищения. – Такая и муженька прокормит.

      – Нет, не стану! Если окажется дармоед, выгоню! Ты со мной говори, как… как… с товарищем. Теперь наша степь не просто Сечевая, а бывшая Сечевая. – Машенька встала и пошла от него.

      – Куда же ты?

      Остановилась, спросила:

      – Чего еще?

      – Я… я сегодня пилу продал, чтобы с тобой встретиться. А ты… – бессвязно забормотал Помазун.

      – Приходи ко мне, выдашь расписку – оплачу твою пилу. – Девушка вспыхнула. – Не стыдно тебе?

      – Пилу, верно, продал, – невразумительно забормотал Помазун. понявший, что совершил оплошность.

      – Да! Эх ты, купец! А я думала – джигит. Когда казаки на войну уходили, мы тогда еще детьми были… Мечтали, представляли себе, как воюют наши станичники у Кириченко и Плиева. Закрою, бывало, глаза и вижу: летят верхоконные, знамена – крылья, враги вповалку, а шашки как молнии. Иностранные города падают будто под копытами, те города, какие мы в школе по книжкам учили…

      – Так и было. – Помазун гордо схватился за свой усик. – Точно так! Угадала…

      – Нет! О тебе, Степа, не угадала, – грустно и задумчиво, будто разговаривая сама с собой, ответила девушка. – Маячишь на своем кабардинце по степи, как будяк нескошенный, или на мотоцикле, как циркач какой. Все работают, на себя не любуются, перед другими не красуются. Возьмем хотя бы нас, девчат. Отгуляем вечерок, а потом полусапожки с ног да босиком в поле, чтобы зорьки побольше прихватить и полусапожки в целости сохранить до другой вечерки. А ты меня честолюбием укоряешь. Вот и не прав ты. – Машенька тряхнула волосами. – Пока, Степан!

      Помазун крепко схватил Машеньку за руку:

      – Подожди! А если оправдаюсь перед тобой?

      – Посмотрим, не загадывай.

      – Тогда иди, жестокая ты душа! Толкнула ты меня туда, от чего сама отказываешься. – Помазун, не оглядываясь, зашагал в другую сторону.

      Маша посмотрела ему вслед, подавила вздох и побрела домой, чувствуя страшную усталость. Зачем она так безжалостно отчитывала его? Человек он веселый, может быть, с ним лучше будет, чем с другим, правильным и строгим. Не всякое его слово нужно низать на шнур, как табачный лист. Не может же он заставить ее подчиниться своему диковатому нраву! Найдутся