.

под видом товарищей часто попадаются агитаторы – шпионы немцев, – говорил он, пронизывая меня своими глазами.

      – Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить! – сказал я.

      Генерал Корнилов, оторвавшись от окна, куда он повернулся, сосредоточенно смотрел на меня.

      Я рассказал ему высказанное мне мнение моих джигитов после рассказа им моего разговора с полковником Голицыным.

      – Вот видите, Владимир Васильевич, какой народ эти туркмены! А ведь этот народ мы называли диким степняком, а рассуждают вот как! Если бы наши солдаты поняли и рассуждали так, как эти (подбородком указал на меня) степняки, разве мы тратили бы дорогое время на разговоры с «ними»?!

      Глубокий вздох. Опять «Да!», и он, повернувшись профилем в окно, глядел, опустив голову, на гуляющих офицеров. Когда он произносил «Да!», я внутри говорил себе:

      «Да, ведь ты мой пророк, а я твой верующий ученик, и пришел я к тебе потому, что твоя душа притянула меня к тебе и я ее понял давно. Боль ее – боль моей души. Да будет отдана моя жизнь за тебя, если это угодно Всевышнему Аллаху».

      Против воли на глазах моих выступили опять слезы. Это были слезы моей души, которую кололи звучавшие истиной слова пророка. Наступила тишина. Генерал Корнилов ушел в себя и погрузился в думы. Глаза его скользили с одного угла оконной рамы в другой. Не прошло и минуты, как, будто вспомнив о чем-то важном, он, быстро повернувшись, обратился к полковнику Голицыну.

      – Владимир Васильевич, пожалуйста, позвоните и попросите еще чаю для Хана и меня, – и опять погрузился в свои думы.

      Явившийся на зов солдат убрал недопитую мною чашку, чтобы принести еще чаю, но я, поблагодарив, категорически отказался.

      – Ваше Высокопревосходительство, вы очень метко дали молодому корнету титул Хана, – обратился полковник Голицын к генералу Корнилову, сосредоточенно смотревшему в окно и, казалось, ничего не слышавшему.

      Вдруг, как бы проснувшись и прищурив свои и без того маленькие глаза, генерал Корнилов спросил полковник Голицына:

      – Вы, Владимир Васильевич, ко мне?

      – Так точно, Ваше Высокопревосходительство, я сказал, что вы очень метко изволили удостоить молодого корнета титулом Хана! Дай Господи, в добрый час! – повторил полковник Голицын.

      – Как же! Как же! Он у нас отныне будет – Хан! – ласково сказал генерал Корнилов, глядя на меня и, заметив мои слезы на совершенно спокойном лице, встал и, пожав мою руку обеими мягкими маленькими руками, сказал:

      – Ничего, Хан! Будем с вами работать! Только бы побольше мне таких людей, как вы и ваши джигиты. Тогда мне ничего не страшно.

      Еще что-то хотел он сказать, но в это время в дверь вагона кто-то постучался.

      – Войдите! – сказал генерал Корнилов.

      Вошел полковник генерального штаба с какой-то бумагой. Отпуская меня, генерал Корнилов крепко пожал руку. С этой минуты все окружающие стали меня называть Хан. Титул этот впоследствии был утвержден за мной и Асфендиаром Ханом Хивинским.

      Выйдя