Анук, mon amour…. Виктория Платова

хоть ничего? – так же весело парирую я. – «Диллинджер мертв», надо же! Никогда о таком не слыхал.

      – Понятия не имею. Я его тоже в глаза не видела. Если хочешь – возьми посмотреть. Может, и правда понравится…

      На этом наш разговор заканчивается. Мы сидим в полной тишине и рассматриваем друг друга. Вернее – я пожираю глазами Анук. Ей до меня нет никакого дела. Первое впечатление не обмануло меня: Анук не изменилась. Или почти не изменилась. Ей двадцать четыре – столько же, сколько и мне, – но выглядит она на восемнадцать. Или на семнадцать, которым очень хочется поскорее вырасти.

      – Расскажи о себе, – делаю я вторую попытку завязать разговор.

      – Я же не прошу тебя рассказать о себе…

      – Моя жизнь, наверное, была не такой интересной, Анук. – В моем исполнении эта фраза звучит как вызов, но Анук его не принимает.

      Мне остается только сгорать от любви к потерянной и так и не найденной сестре. И тыкаться влажным лбом в ее молчание.

      – Дед умер шесть лет назад, – пытаюсь я найти бреши в ее обороне.

      – Правда? – равнодушно спрашивает Анук.

      – А в школу попал фугас. Ничего от нее не осталось, только фундамент.

      – Правда? – равнодушно спрашивает Анук.

      – Там была война… Ты же знаешь…

      – Война обязательно где-нибудь да идет. Что об этом думать…

      – А помнишь, как мы сидели у бойни?

      По лицу Анук пробегает тень или это мне только кажется? Нет, определенно – фиалковые глаза Анук темнеют, а губы слегка приоткрываются, распускаются, как цветок: это еще не брешь, но стена дала трещину. Сейчас нужно закрепить успех, сунуть в трещину лезвие ножа, монету с дыркой посередине, обломок чайного листа… Да, лист, пожалуй, подойдет.

      – А помнишь то лето, когда все время шел дождь? И мы сидели на чердаке… А жестянку помнишь?

      – Что об этом вспоминать, – Анук все так же равнодушна.

      Никаких трещин, не то что лезвие ножа или чайный лист – волос не проскочит. Я ошибся. Кто ее знает, что у нее в голове… У Анук, моей девочки.

      Если то же, что и в снах, которые просачиваются через шрам в моем затылке… Подумать об этом я не успеваю – из-за настойчивого звонка в дверь. Так настойчиво и требовательно может звонить только один человек – Мари-Кристин. Мари-Кристин, вот черт. Мари-Кристин, которую я самым скотским образом продинамил с обедом. Да что там, за те несколько часов, проведенных с сестрой, я даже и не вспомнил о ней.

      Странно, но никаких угрызений совести я не чувствую. Более того, этот чертов звонок вызывает во мне волну ничем не обоснованной, почти детской ярости: сейчас мне хочется быть только с Анук. Молчащей, равнодушной, такой же далекой от меня, как дедов виноградник и пиниевая роща. Такой же смутной, как кровь, мерцающая в камнях у бойни.

      С Анук – и ни с кем больше.

      – Звонят. Ты разве не слышишь? – мягко спрашивает у меня Анук.

      – Слышу. – Я даже не двигаюсь с места. – Пусть звонят.

      – Ты никого не ждешь?

      – Тебя.