Восточный конвой. Владимир Михайлов

. Но когда самолеты в небе встречаются, это означает катастрофу.

      Предчувствие катастрофы не оставляло Милова с самого начала полета. Оно возникло, едва лишь лайнер «Люфтганзы» оторвался от взлетной полосы и, оставляя внизу и позади аэропорт и весь город Франкфурт на Майне, набирал высоту, чтобы лечь на нужный курс и через несколько часов приземлиться – если ничего не произойдет – в аэропорту города Атланты, штат Джорджия, США.

      Милов уважал предчувствия. Они редко обманывали его. Если бы ощущение опасности зародилось у него еще на земле, он, скорее всего, отложил бы полет. Теперь он не мог сделать ничего, что хоть как-то предотвратило бы опасность.

      Он сидел, опершись плечом о спинку кресла, повернувшись на сиденье наискось, чтобы таким образом отделиться от остальных пассажиров, заполнявших кабину, и создать себе привычное состояние одиночества, свойственное ему (как он сейчас думал) не в меньшей степени, чем самолетам в высоте. Может быть (думал он) отставному полицейскому и следует быть одиноким, чтобы никому не портить жизнь: долгие годы службы способствуют утяжелению характера. Милов привык уходить в капсулу одиночества, даже находясь в толпе. И сейчас применил этот же прием, чтобы расслабиться и освободиться от трудно определимой, и все же явственно ощутимой тревоги.

      Некоторое облегчение приносила мысль о том, что предчувствия, посещавшие его, сбывались по-разному. Одни – немедленно или почти немедленно, другие – лишь со временем. Про себя он называл их «отложенными штрафами», пользуясь хоккейным термином.

      Может быть, впрочем, на возникновение скверных предощущений повлиял и недавний разговор со старыми друзьями, в котором было сказано и услышано много всякого.

      Последнее предчувствие – последнее до нынешнего часа – сбылось сразу. Оно навестило Милова пять дней тому назад, во время очередной бессонницы. Где-то в середине ночи, окончательно разуверившись в возможности уснуть, он почувствовал вдруг твердую уверенность в том, что сию минуту ему позвонит Ева. Ощущение было настолько сильным, что он тут же поднялся и пошел в ванную бриться – хотя телефон его не был оборудован видеоблоком, и Ева никак не могла бы разглядеть двухдневную щетину.

      Он втирал в свои впалые щеки лосьон, когда телефон грянул – застрочил короткими очередями, частыми, как пульс бегуна на финише дистанции.

      Милов метнулся к аппарату, распластываясь в воздухе, словно бы бросался на вооруженного противника, чтобы выбить из его руки финку или ствол. Схватил трубку.

      То была действительно Ева. Слышно было прекрасно, как и всегда, когда звонили из Штатов, а не откуда-нибудь из Бибирева или Выхина.

      – Что ты делаешь? – Это была всегдашняя ее манера: обходиться без предисловий.

      – Не сплю.

      – Естественно. Хотя… ну да, у вас же ночь. У тебя ночь?

      – Пока еще ее не отменили.

      – А чем занимаешься днем? Всё ловишь гангстеров?

      – Да нет, – сказал Милов после крохотной паузы. – Уже не ловлю. Вышел, как говорится, в тираж. .

      – Неужели?

      – Так полагается. Прошло мое время. Одно прошло, другое пришло… Жизнь, одним словом.

      – Ты ведь еще совсем не старый.

      – Ну, в общем… так получилось.

      – Тебе грустно?

      – Не без того.

      – О, не надо грустить. Только сейчас для тебя и начнется настоящая жизнь. Много свободного времени, можно путешествовать, объездить весь мир. Я права?

      – Хочу увидеться с тобой, – эти слова вырвались у него невольно.

      – И мне тоже очень хочется!

      Такие желания возникали у Евы раз или два в год. Что у нее было в промежутках, Милов не знал и не хотел знать.

      – Ты и в самом деле очень хочешь встретиться?

      Словно бы она и так не знала. Милов проглотил комок и ответил:

      – Приезжай. Тогда сама поймешь.

      – Не могу. У меня пациенты, и надвигается конференция. Очень много сумасшедшей работы. Поскучай еще немного. Я тоже буду скучать. Сейчас у меня просто нет времени. Пойми и не обижайся. Как только смогу, позвоню тебе, и ты приедешь. Если только (тут голос ее сделался чуть более напряженным) ты действительно свободен. У тебя ведь никого не появилось? Ты и на самом деле свободен?

      – Как ветер.

      – Ты мне изменяешь? Сознавайся немедленно!

      – Каждый день, – улыбнулся он. – А ты?

      – С утра до вечера только тем и занята, не беспокойся.

      – Ах, вот на что уходит твое время! Я уязвлен до глубины души, разгневан, взбешен и жажду крови.

      – Я так и знала. Поэтому буду ждать тебя здесь. Где-нибудь через месяц. Или даже раньше, может быть. Тогда и прилетишь свободно, как ветер.

      – Ветру легче, – сказал Милов. – У него нет проблем с передвижениями. А у меня есть.

      Он не стыдился признаваться в бедности. Бедность была той ценой, какую приходилось платить за чистую совесть; по мнению Милова – ценой не слишком дорогой. У Евы