Идеальное несовершенство. Яцек Дукай

по деснам, надула щеку. Конечно невозможно. Точно так же невозможна совершенная искренность, абсолютная верность, универсальная красота. Когда он рассказал о свертке саванны, а она встала на колени перед ручьем и взглянула на свое отраженное в воде лицо – в тот самый миг обрела уверенность, что не будет истерить, что не взорвется проклятиями и не заплачет. «Потом они нас убьют», – сказала сухо, и ее ослепило воспоминание о Джудасе Макферсоне, что отдает кельнеру бокал, чтобы наноматическая убийца не расплескала оставшиеся несколько капель вина, когда станет вырывать ему хребет. Замойский слишком много себе воображает, это нисколько не психологические извращения, она не сошла с ума. Просто другая реакция была бы… неестественной. Если бы было у нее —

      Солнце упало с неба.

      Инстинкт отрицал слова Анжелики: она вскочила на ноги с рукой на рукояти ножа.

      Земля дернулась под ногами вверх, изменилась горизонталь, и на Анжелику обрушилась гора теплой грязи. Если Адам и кричал, то его крика она не услышала; как не услышала и собственного – так может и вправду боялась не так уж и сильно?

      Тяжелая жижа проникала в рот, в нос, под веки. О том, чтобы вдохнуть свежего воздуха не могло быть и речи. Две минуты, подумала она; и ее сотрясла сильная дрожь, когда заметила, как уверенно и без сомнения очерчивает она длительность оставшейся ей жизни.

      Горячая масса напирала со всех сторон, выкручивая руки-ноги, растягивая суставы, давя на позвонки. Плющила тело.

      И внезапно, прямо из аналитического холода Анжелика впала в крайнюю панику. Умру! Умру! Быстрыми вдохами втягивала жижу в рот.

      Удивительно: она всегда была уверена, что, когда дойдет до чего-то подобного, ее испугает сопровождающая боль, а не сам факт смерти. Ведь смерть – всего лишь обрез, граница небытия, точка нульвремени, подпланковый случай, ее невозможно ощутить. Совсем другое – боль тела. Но все было наоборот: страдание организма неким образом даже успокаивало – и лишь осознание близкого конца, само знание о неминуемом, таком близком последнем вздохе…

      Она грызла камни. Ела землю. Втягивала в легкие грязь.

      Шлуссс! Невесомость, падение в бездну. Давясь, она открыла глаза и увидела тьму. Мне залепило глазные яблоки! Метнулась руками к лицу, но раньше, чем успела до него дотронуться, падение закончилось, и она ударилась о твердую почву. Колено, бедро, локоть – словно током в них ударило. Земля упала на Анжелику крупными комьями глины, большими и меньшими – словно град – камнями. Доли секунды – и она вновь погребена, снова не в силах двинуться. Давление было теперь не настолько сильным, но какая уж разница, если вместо воздуха лезет в рот и ноздри – песок, и гравий, и густая грязь? Умру, умру.

      Она уже чувствовала, как горят легкие, огонь, дотягивающийся до трахеи. Холод конечностей, дрожь пальцев, стук крови, красно под веками, она спазматически втягивает, калеча язык и небо, комья земли, сейчас потеряет сознание и упадет в теплую тьму, когда мозг в кислородном голодании откажет в дальнейшем процессинге френа. Даже в катарсисе тела ей отказано, потому что она не может даже двинуться, освободить истерию, погребенная