Княжий сыск. Последняя святыня. Евгений Кузнецов

В подмосковном Мячкове, правда, ломали камень, но он был светло-серый, почти белый.

      От центральных купеческих хором двумя крыльями отходили крытые дранью дворовые постройки: ближе к дому несколько амбаров с массивными дверями, в пробоях которых висели трехфунтовые замки, далее – конюшня, коровник. На задах двора стояли свинарник и птичник.

      Одинец достаточно наслушался в селе о богатстве своего земляка, как и о его нынешней гордой недоступности для бывших односельчан, чтобы, увидев воочию, испытать удивление. Не было и зависти, Александру только подумалось: «Что ж ты, купец-молодец, мать свою в селе оставил в плохонькой избёнке доживать?»

      Одинец перегрузил свой товар в одну из Рогулинских телег. Всё время этих хлопот рядом неотступно крутился мальчишка, которого здешняя дворня кликала Илюхой. Глядя, как Александр загнал под навес освободившуюся телегу, отрок подавил вздох и сказал:

      – Верхами пойдёшь, дядька? Вот бы мне на такой коняшке!

      Левый глаз парнишки косил и, живя своей жизнью, норовил скатиться ближе к носу, под которым блестело обычное достояние деревенского детства. К этим наружным достоинствам добавлялось косноязыкое произношение: «р» ему давалось плохо и получалось «велхами».

      Одинец улыбнулся, глядя на это явление, одетое только в длинную, с чужого плеча, истасканную рубаху ниже колен:

      – Не спеши, коза, все волки твои будут.

      – Как же, будут… – Илюха сердито свёл брови, отчего курносое добродушное лицо стало еще уморительнее, – у Еголия дождёшься, он всегда не по заслугам бьёт, а по заголбку.

      – По загорбку, значит? Ты из холопов или как?

      – Батюшка мой задолжался купцу, теперь я по кабальной записи десять годов на него работать должон.

      Проходивший мимо молодой конюх отвесил парнишке легкий подзатыльник – «Опять колокола льёшь про родителев?» – и обратился уже к Александру:

      – Не слушай ты его, мил человек, врёт все. Сирота он круглый. Прибился вот ко двору, живет из милости, дурачок. А про отца и холопство заливает по глупости своей, весу себе набавляет, байстрюк.

      Одинец поймал мальчонку, приподнял легкое тельце:

      – Холопство, брат, последнее дело. Особенно, когда добровольно…

      – Это верно, – подтвердил словоохотливый конюх, сваливая под ноги несённую им конскую сбрую с намерением обстоятельного и неспешного разговора:

      – Но коней любит – страсть! И управляется с имя любо-дорого…

      Одинец прошелся пучком сена вдоль лоснящегося конского хребта, вновь глянул на худенькие плечи подростка:

      – Кормить-то, видно, его не всегда вспоминают?

      – Да уж, у нас тут к еде никого не приневоливают. Березовой каши, правда, холопам вволю насыпают.

      – Строг хозяин, стало быть?

      – Не столь хозяин, как приказчик его, вон тот, Силантием звать. У некоторых из наших задницы от плетей заживать не успевают.

      Одинец поглядел, куда украдкой указал холоп: в дальнем конце двора