Счастливая Москва. Андрей Платонов

люди» возьмут в свои «железные руки», а «исчахшие люди забитого времени» постепенно вымрут (и «активисты» всячески готовы им в этом помочь). Размышляя об этом утопическом вымысле, искатель истины Вощев, пожалуй, самый близкий Платонову герой «Котлована», справедливо говорит на это: «Дом человек построит, а сам расстроится». Да и котлован для этого дома с самого начала все более походит на коллективную могилу (и первой в ней хоронят девочку Настю). И сама эта Настя тоже всего лишь «винтик» будущего утопического механизма: «маленький человек, предназначенный состоять всемирным элементом!». Но смерть Насти лишает все происходящее оправдания. Вощев говорит: «Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением?»

      …А пока что идет в повести жестокое разделение людей по классовым «сортам»; одним дается право жить в грядущем «общем доме», а других будут изгонять и истреблять по «классово-расслоечной ведомости». «Расслаиванию подлежат даже люди родственно близкие: так, девочка Настя обязана отказаться от своей матери, ибо она, мать, видите ли, – «не того происхождения»… И еще один эпизод, который не может не поразить читателя: своего рода «дрессировка», которой подвергаются послушные «директивам» люди. Впрочем, уже не столько люди, сколько «кадры», «масса», подчиненная воле «взрослых центральных людей». Вот этот эпизод. В деревенскую избу-читальню приходит «активист» и обучает «заранее организованных колхозных женщин и девушек» новым, революционным словам: «Повторим букву «а», слушайте мои сообщения и пишите… Какие слова начинаются на «а»? – спросил активист.

      Одна счастливая девушка ответила со всей быстротой и бодростью своего разума:

      – Авангард, актив, аллилуйщик, аванс, архилевый, антифашист!

      (…)– Правильно, Макаровна, – оценил активист. – Пишите систематично эти слова.

      (…)– Пишите далее понятия на «б». Говори, Макаровна!

      Макаровна приподнялась и с доверчивостью перед наукой заговорила:

      – Большевик, буржуй, бугор, бессменный председатель, колхоз есть благо бедняка, браво-браво, ленинцы! (…)

      – Бюрократизм забыла, – определил активист. – Ну, пишите…»

      Эпизод этот не только не придуман – он характерен. Он выразительно передает повседневную практику т. н. «культурной революции». Вот что происходило в те годы с русской речью, русским народным словом! Оно жестоко вытеснялось набором «революционных» штампов. Происходила одна из самых больших культурных катастроф: людям запрещали говорить на языке своих предков, языке великого народа; они должны были порвать связь с его мудростью, душой, житейским опытом. Стоит заметить тут же, что одним из таких воинственных слов-вытеснителей было слово «масса», которое в те годы встречалось на каждом шагу: «революционная масса», «партийная масса», «пролетарская масса» и т. п. В «старом», живом русском языке, до революции слово «масса»