Жизнь. Книга 1. Все течет. Нина Федорова

ь прошедшей жизни. И уходя всё дальше, река шептала: «Прощай. Прощай. Мне жаль тебя, человек!» Был радостно-свежий час августовского раннеосеннего утра. На плоту, укреплённом у берега, прачки полоскали бельё. Спеша с работой, они трудились молча. Суббота – тяжёлый день в жизни прачки. Беседы отложены до понедельника.

      Маленькие городские птички, те, что «не знают ни заботы, ни труда», порхали облачком над бельём, над плотом, у берега. Это были,

      конечно, воробышки. Чириканьем они выражали своё любопытство и удивление. Они наблюдали за непонятной для них работой людей и делились между собой своими птичьими впечатлениями.

      Издалека то и дело доносился густой и глубокий звук, словно тяжкий вздох великана, словно самый голос труда. Это вздыхала электрическая станция города, как бы жалуясь и в то же время похваляясь выполняемой трудной задачей. Этот голос кричал: «Я скован! Человек – раб своих научных открытий!» И затем, смиряясь, на конечной низкой ноте посылал труду своё благословение: «Да будет!»

      Небольшая лодочка плыла вниз по течению. В ней было двое: у руля учитель классических языков и чистописания и молоденькая темноволосая девушка – с веслом. Она только что окончила гимназию, была полна самых дерзких мечтаний и планов и в этот час выглядела рассеянной. Он же был глубоко озабочен. Это он был влюблён, не она. Это был час, предназначенный им для объяснений. Давно были готовы фразы, как лучше предложить своё – увы! – давно пожилое сердце и свою – увы! – почти нищую руку. Невозможно откладывать: жизнь коротка, ему уже за сорок лет, девушка умна и прекрасна. Но она собирается в столицу, на медицинские курсы – надо спешить. А он сидел и молчал.

      Но и случай был не из лёгких. Односторонний, жалкий роман, предмет комедии. Будь он не собственный, как можно было бы о нём рассказать и посмеяться. Представьте! Старый учитель влюблён в свою молоденькую ученицу! Больше того: некрасивый учитель, без таланта и бедный, неудачник, конечно, и влюблён в юную красавицу – весёлую, здоровую, богатую, задорную, полную боевых планов, окружённую молодыми друзьями! Ей открывается блестящая жизнь. Она никогда, никаким образом не дала и намёка на какой-либо интерес по отношению к этому учителю, больше того, она презирает учителей классических гимназий, всех вообще: и как класс, и как профессию. А он ждёт от неё согласия на брак! Здесь – смейтесь!

      Но как блестяще она выдержала выпускной экзамен по латыни! С каким вежливым высокомерием она отвечала ему, учителю – и значит, тирану, – на все его вопросы!

      Он знал, что объяснение будет трудное. Но с другой стороны, он провёл юность и средние годы – лучшую часть жизни! – цитируя мудрейшие изречения мудрейших людей, он надеялся почерпнуть нужные слова из этих сокровищ. Он как-то уже потерял способность говорить от себя и вот теперь в уме, как ветхие черепки археологических раскопок, переворачивал архаические изречения о любви, ища такое, которого не знала красавица, принципиально презиравшая и древних греков, и всю латынь.

      Изречения не находилось. Требовалась большая осторожность и во вступлении, и в изложении темы. Одно лишь заключение было ясно: он просил её отдать ему своё юное сердце, свою первую любовь и затем верность во всю последующую совместную жизнь.

      Лодка плыла. Девушка скучала. Учитель молчал. Изречение не приходило на ум.

      В первый раз они были наедине. Он много и хитро работал над планом, как увлечь её на прогулку вдвоём. Цитаты из Вергилия о сельской природе загипнотизировали девушку в это августовское чудное утро, и она пошла на прогулку. Ксенофонт помог опоэтизировать лодку. Учитель задумал объясниться именно в лодке и, по возможности, на середине реки. Твёрдой почве он доверял мало – из лодки же девушка не могла уйти. К тому же на прозаической твёрдой земле он явственней чувствовал нелепость и дерзость своих надежд.

      И вот они вдвоём, в лодке, посередине реки – а он молчал. Гипноз Ксенофонта постепенно рассеивался, и девушка нетерпеливо поглядывала на берег.

      «Она откажет мне, – горестно думал учитель, – что тогда?»

      Он уже слышал от неё, что она передовая женщина, что она реалист, что презирает сентиментальности, что поступает на Высшие женские медицинские курсы. Что ей, если учитель и скажет: «Вы – мой последний шанс на счастье!» Разве начать: «Дело идёт о спасении одной человеческой жизни?» Возможно, это заденет медицинскую струну её сердца.

      Он ужасался и молчал. «Она откажет мне!» – предчувствовал он всё яснее. «Что тогда? Запить? Стать революционером? Какое лучшее средство от тоски?»

      Оставалось всё меньше времени для размышлений. Лодка неуклонно приближалась к пристани. В эти последние десять минут надо было бросить жребий: и сказать, и спросить, и получить ответ.

      Поникнув головой, остановив свой взгляд на её весле, он начал:

      – Вспомним Гераклита: «Пантарей» – всё течёт… всё проходит.

      Она не ответила ничего. Она уже слышала это изречение Гераклита. Для неё – юной – изречение это не имело ещё своей тяжёлой глубины. Она была в той поре жизни, когда радуются тому, что всё проходит, и нетерпеливо ждут перемен. Девушка с досадой ударила веслом по воде и не