Белая карета. Леонид Никитинский

отношение к медицине?

      – Нет, что вы, я просто переводчик, – объяснил я, поливая дедов фикус из лейки, – я ее оставлял тут, чтобы вода отстоялась. – И там не совсем медицина, хотя много про историю больниц во Франции. Но все-таки это больше философия – Мишель Фуко.

      – Фуко – это который маятник?

      – Нет, это другой. Философ второй половины прошлого века. Ах да, он получил еще и диплом по психопатологии.

      – Интересная книжка? О чем там?

      – В двух словах не объяснишь. В общем, клиника в современном смысле появилась в конце восемнадцатого века, а до этого болезнь понимали больше умозрительно и как бы саму по себе, отдельно от человека. Фуко интересует как раз то, что есть общего между вашей и моей профессией: значение слов, аппарата. Чтобы понять болезнь, надо сначала ее описать.

      – Да, это важно, – сказала она. – Это можно прочесть по-русски?

      – Есть перевод, но он не очень нравится. Я сейчас как раз перевожу ее заново.

      Я уже вылил всю лейку, и мне надо было сходить на кухню набрать новую. Мне не хотелось, чтобы она узнала, чем мы с Анри занимаемся на самом деле. Хотя тогда я не думал, что мы с ней еще увидимся. Правды ради, Фуко и Бодрийяра я тоже перевожу, но на это нельзя прожить.

      – Так над чем он так ржал?

      – Кто, Фуко?.. А, вы имеете в виду Анри!.. У вас довольно хорошее произношение, но это слово, если быть точным, переводится как… Ну, хм…

      – Жопа?

      – Скорее так. Но это точно не клиническая терминология.

      – Ладно, пошли, – сказала она, вставая и сминая окурок. – Пора уже нести, ему сейчас хорошо, ни фига не больно…

      Выходя за ней с лейкой, я еще удивился, какая у нее прямая спина – как у всадницы на одной из тех дедовых картин, которые теперь пылятся на чердаке на даче. Образ – все в конце концов только образ, гештальт, завораживающий до тех пор, пока жизнь не стукнет нас мордой о стену настоящего. Но образ всякий раз появляется в каком-то обрамлении, в рамке обстоятельств времени и места, и все это он потом тащит за собой, и мы сами тоже оказываемся навсегда вписаны в эту рамку, даже если образ оказался не тот.

      Я спохватился и нашел шоколад и шампанское, благо такого добра в закромах у Анри всегда было навалом:

      – Вот тут как раз Восьмое марта будет скоро…

      – Спасибо, это мы с Томой после дежурства раздавим, – сказала доктор, буднично принимая дары. – Да, вот еще… Вещи сейчас уже некогда собирать, подвезете потом, а водку какую-нибудь хорошую захватите для Хи, мало ли что. Коньяк он не пьет, то есть пьет, конечно, но любит водку… Нет, зачем вы мне ее суете? Мы его сдадим и уедем за следующим, а с хирургом будете разговаривать вы. Ну? Раз-два!..

      Анри глупо улыбался и пытался вяло возражать против носилок, но спорить с врачом было не положено. Когда мы с водителем его подняли, он вдруг забеспокоился и спросил:

      – Куда они меня везут? Переведи, пожалуйста. У нашего посольства есть контракт с Американской клиникой, там все говорят хотя бы по-английски, мне надо туда.

      – Американская