Гул. Владимир Злобин

кто-то с кем-то чокнулся, вполне миролюбивые.

      – Семён, кто это там к тебе?

      Пьяная рука искала револьвер, но находила то цибулю, то огурец. Дверь распахнулась, и в хату шагнул грязный, косматый и явно голодный человек. Он снял с головы свалявшуюся казачью папаху и уставился на окосевшего коммуниста:

      – А Семён где?

      Тот указал оружием в угол. Винокур сидел, покорно сложив руки на коленках.

      – А это кто? – спросил вошедший у Цыркина, кивнув на размякшую пьянь.

      – Это… уважаемый человек, большевик из Паревки.

      Ожидалась перестрелка, но гость же бухнулся за стол и прогудел:

      – Там мои хлопцы с твоими во дворе устроились. А чего нет? Один хрен – война окончена. Надо теперича хоть пожрать как следует. Корячнем?

      – А? – не понял большевик.

      – Ну, дерябнем?

      – Выпьем, что ли?

      – Да, чеколдыкнем!

      – А давай! Думаешь, забоялся? А вот хрен тебе! Нас не попужаешь!

      Антоновец глотнул из чужой кружки и прорычал:

      – Чего встал, неси шкалик! Выпьем за упокой. Перестреляли сегодня пол-Паревки!

      – Это каку половину? – встрепенулся большевик. – Не так было! Уконтрапупили спекулянтов и кулаков. Какая половина?! Бедноту с середняками не трогали! Врешь, собака! Я тебе, падла, за это!..

      – Да какая хрен разница? Половина или полста? Это их потом считать начнут. А ну, Семён, неси, не жмись! Выпьем вот с новым знакомым. Поспорим об арифметике.

      Коммунист злобно вылупился на незваного гостя, но не стрелял. Может, был уже слишком пьян, может, боялся последствий, не зная, сколько за порогом бойцов – ни одного или двадцать. Наконец он прошипел:

      – Ты кто…?

      – Кто-кто… Хрен с грядки! Из леса я. Дезертировал на вольные хлеба. Не враг я тебе больше. Да ты не кипятись! Давай выпьем. Ты ж такой же человек, как и я.

      – А-а, хрен с тобой! Наливай!

      Чокнулись, распили. Со двора грянул хохот, и было велено вынести бойцам ещё полштофа. Когда Цыркин вернулся, командиры вовсю пьянствовали. С голодухи антоновца разобрало так же крепко, как и большевика. Тот смотрел на врага без ненависти, однако с укором, мол, ты же неплохой на самом деле человек, зачем заставлял себя ловить два года? Бандит больше налегал на картошку, макая её в крупную жёлтую соль. Картошка приятно скрипела на зубах, и большевик чувствовал к противнику понятную боевую нежность, какая бывает у тех, кто долго друг с другом воевал.

      – Скажи-ка, а почему ваши наших мучают? Ставят в ряд и стреляют, как по бутылкам. В какую деревню ни заехать – а там мы с табличками на шее болтаемся. Отчего так?

      – А вы почему нас убиваете? Уши корнаете, языки, чашечки коленные вырезаете? И к дереву приколачиваете. Ну ладно меня, понимаю… есть за что, но молодых сопляков? Они же жизни не нюхали, а вы их к дереву!

      – Так это мы только тех мучаем, кто народ мучал. Вот.

      – А мы что, из невинных ремни режем?! Тоже всё ради народа.

      – Русского?

      – Русского! А ты русский?

      – Русский.

      – И я.