Похлебка с укропом. Владислав Крапивин

была великая милость: Пашка, для которого я был просто «соседским головастиком», сам предлагал мне свою компанию!

      Удивительно! Это надо было обдумать, понять, что к чему. И еще надо было узнать, далеко ли эта мельница, зачем туда идти и когда вернемся. А то придет с работы мама, а меня нет. Ого, что будет!

      Но вместо этого я сказал:

      – Тогда я тоже ходил, когда вы в Мухин огород лазили. Я караулил, а вы морковь жрали. А мне фиг что дали. Только две морковки. Дурак я, да?

      Мне вдруг вспомнились те две тощие морковки. Наешься ими, что ли? И стало обидно. А в своей комнате я был хозяин и с Пашкой мог разговаривать смело.

      Но он не разозлился. Он покачал босой ногой и, глядя в сторону, сказал:

      – Все по две съели, только Южка четыре, прямо в земле. А больше мы нарвать не успели…

      Я вспомнил худого большеротого Южку, как он вылезал из-под забора. Губы его были в земляных крошках, а круглые уши еще шевелились, он дожевывал…

      – А на мельнице что?

      – Что-что! С дыркой решето… Голуби туда прилетают кормиться. Поохотимся.

      – На голубей?!

      – Из них в некоторых странах жаркое жарят. Лучше, чем из курицы. Пробовал курицу?

      Я сказал, что пробовал. Я не помнил, но ведь пробовал же когда-нибудь, наверно. Хотя бы до войны…

      – Рогатку не забудь, – сказал Пашка.

      Ну, все сразу стало ясно. Пашка знал, что рогатка у меня мировая, из мягкой белой резины от противогаза. Мне ее сделал одноногий квартирант дядя Вася, который жил у нас весной после госпиталя. Конечно, Пашка выпросит пострелять. Но зато я сразу почувствовал себя увереннее.

      – Кто еще идет?

      Пашка кивнул за окно. Из-за подоконника, словно круглая луна, медленно подымалась голова Стасика.

      – Я тоже пойду, – сообщил он. Подумал и перекинул через подоконник ногу в черно-красной бархатной штанине. Это были американские штаны, Стаськин отец их получил где-то по товарному ордеру.

      – Дверей на тебя нет? – прикрикнул я. Со Стаськой можно было не церемониться. Подумаешь, напялил заграничные шкеры, да лазит в чужие окна.

      Стаська ногу не убрал, но и в комнату не полез. Так и остался верхом на подоконнике.

      – Ну, пойдешь? – дернул бровями Пашка.

      – Пойду. Пол вот подмету…

      Я схватил жесткий березовый веник и начал добросовестно разгонять по углам пыль. Пашка сел на табуретку и послушно поднял ноги. Он сегодня вообще был какой-то не такой: почти не насмешничал, головастиком меня не обзывал.

      Задумавшись, он по-прежнему сидел, поставив пятки на сиденье и уткнув подбородок в колени.

      – Пашка… – сказал я. – Ты сегодня какой-то… тихий, что ли…

      Он встряхнулся.

      – Да не… это так… – Он посмотрел на меня серьезно и вдруг признался: – Мамка все утро опять ревела.

      Быстрая теплая волна колыхнулась во мне от того, что Пашка заговорил со мной просто и доверчиво, как с равным. Но я не подал вида. И спросил солидно:

      – Опять писем нет?

      – Было письмо… А она все равно ревет. Видела сон, будто отец в колодец упал. Говорит, теперь убьют.

      – Наша мама тоже сон видела, когда папке руку оторвало, – сказал Стасик.

      – Ему и без руки можно работать, директором-то, – хмуро заметил Пашка. – А у нас отец столяр. Куда он, если оторвет…

      – А с голубями что? Жарить будем? – спросил я, чтобы скорей отвлечь Пашку.

      – Масло тогда надо, – сказал он. – У вас есть?

      Я не знал. Кажется, кончилось.

      – Мамка карточку на жиры продала. – объяснил Пашка. – Все равно не отоваривают.

      – Лучше похлебку на костре сварим, – предложил я. – С укропом.

      Мне вдруг очень захотелось попробовать мясную похлебку с укропом.

      – Где его взять, укроп-то?

      – За сараем растет, где в прошлом году огород был.

      – У-у… – сказал Стасик. За сараем были могучие репьи. Конечно, Стасик жалел штаны.

      Я хмыкнул. Потому что не боялся колючек.

      Путь до мельницы был не близкий. Сначала мы шли по горячему от солнца деревянному мосту. Пашка плевался и подпрыгивал: доски обжигали его голые пятки. За мостом потянулись переулки заречной слободы. В канавах стояли кудлатые козы и лениво жевали желтые стебли «пастушьей сумки». Когда мы проходили мимо, козы переставали жевать и провожали нас печальными глазами.