Четыре рассказа Андрея Седова. Ян Стыдобка

а, инженеры по корабельной электронике, со студенчества работали вместе и, видимо, хорошо работали, если кто-то важный решил, что Черноморскому флоту без них не обойтись.

      Командировка планировалась на год. В Питере, кроме нас, жили две моих бабушки, двое дедушек, две прабабушки, прадедушка, и все они как один уговаривали оставить меня, обещали присмотреть. Здесь, мол, привычная школа, друзья, и, может быть, удастся-таки усадить лоботряса за серьёзную живопись. Была такая мечта: сделать меня художником, как один из моих прапрадедушек. У нас дома висят его картины, лежат альбомы с набросками, есть даже иконы: он был родом из старинного села богомазов. Возможно, какие-то способности – не скажу «талант», это слишком громко – передались через поколения. Глядя на машины, накаляканные мною в четыре-пять лет, определённо могу разобрать, где «Лада», где «Тойота», а где «КамАЗ». И дальше всё получалось само, я не задумывался, как оно выходит, и тем более не понимал, зачем надо учиться, когда могу и так.

      Я пробовал карандаши, акварель, масло, портил ручкой клетчатую тетрадь. Не без труда, но разобрался с дорогой игрушкой – выпрошенным у Деда Мороза графическим планшетом. Примерно тогда же, сходив на выставку современной живописи, обеспокоился: есть ли у меня фантазия? Рисовать с натуры или по памяти – нехитрое дело; изобрази-ка, приятель, то, чего на свете нет.

      В ящике моего стола выросли странные здания, завелись небывалые восьмиглавые чудища, космические спруты, подводные мутанты, многие из них разлетелись по друзьям и дальше, по всей школе. Иной раз на перемене подзывала старшеклассница: «Это ты Седов Андрей?» Я кивал, стоя в шаге от богини, околдованный и безмолвный. «Ты рисуешь?» «Да», – кое-как выдавливал я. «Нарисуй, пожалуйста, что-нибудь для меня! Договорились? До завтра», – и оставляла на память улыбку, и я вечером изобретал что-то невиданное, устрашающе-многорукое, угловатое и с пушистыми девичьими ресницами. «Ух ты, здорово, спасибо!» – слышал на следующий день и чувствовал прикосновение нежных пальцев к плечу. Были награды материальные: Наташа Матвеева, первая красавица школы, подарила шоколадную конфету, я хранил фантик от неё, перекладывая из книжки в книжку…

      И вот эту размеренную, устроенную жизнь в один миг перевернуло известие о Севастополе. Художественная сторона моей натуры запрыгала до потолка: подумать только, гордость русских моряков! Конечно, жаль расставаться с друзьями, но ведь всего на год. В этом даже есть что-то благородное: скучать, писать письма и через год вернуться совсем другим, ещё непонятно каким, но, без сомнения, преображённым. А сколько будет новых впечатлений!.. Я раскрыл географический атлас, отыскал нужные страницы. Херсонес, Фиолент, Инкерман, Балаклава – сказочные названия! Корабельная сторона вообразилась большой гаванью, тесно, борт к борту, уставленной шхунами, фрегатами, каравеллами. По Графской пристани скакали всадники со шпагами, в ботфортах и жабо. На берегах Южной бухты росли пальмы и магнолии, над Артиллерийской, поднимая дымные облака, палили чугунными ядрами старинные пушки, над Карантинной стояла прокалённая субтропическим солнцем тишина. А пляжи, горы, виноград! Я не знал, что чувствует человек после спиртного, но красивую фразу – «хожу как пьяный!» – повторял про себя на разные лады, пока не отрезвел, вспомнив главный и нерешённый вопрос: как же быть с Надей? Почему сразу не подумал о ней? Настолько привык к нашему единству, что мысленно перенёс в Севастополь и Надю, а ведь её туда никто не звал.

      Так получилось, что родных, двоюродных братьев и сестёр у меня нет, а вот седьмой воды на киселе хоть отбавляй. Надя Бибичкова была даже не из седьмой – из девятой воды и согласно запутанным вычислениям приходилась мне целой тётей. Я недоумевал: может ли тётя быть старше племянника на два года? Может быть и младше, отвечали мама с папой, жизнь удивительная вещь, подкидывает разные фокусы.

      Мы жили по соседству с тех давних пор, которые утекают из детской памяти. По рассказам взрослых, едва научившись говорить, спорили обо всём, только сойдёмся – и начинается… Самолёт быстрее или птица? Какая цифра самая лучшая? А буква? Что вкуснее для кошки: рыба или мышь? И дальше, дальше, дальше без конца. Спорили до крика, до хрипоты, страшно всем надоедали, но ни разу пальцем друг друга не тронули, не перешли невидимую грань.

      Потом, это я помню хорошо, настало время шахмат. Как я ждал этих вечеров! Только сойдёмся – раскладываем доску, Надя протягивает два кулачка, я стараюсь проникнуть взглядом: в котором из них прячется чёрная пешка? Уже тогда хотелось порадовать её, оставить первый ход. И как же мы играли! Я и теперь толком не умею, больше двух партий блица не высиживаю, а тогда не умел совсем, но готов был сидеть, забывая о часах, правда, лишь с одним противником. Мы не прибавляли в мастерстве, зевали фигуры, спотыкались на ровном месте, и последний, окончательный раз – непременно Надя. Бывало, сидит на диване по-турецки, сутуля плечи, глядя вниз, под глазами тени от люстры, лицо кажется совсем худым, и выражение такое, будто я не пластмассовую фигурку – её саму вот-вот захвачу в плен… Здесь я мог нарочно пойти не туда; но она, пропуская мои случайные ляпы, без ошибки ловила умышленные, допущенные с целью подарить ей хоть одну победу. «Зачем так