Нас время учило…. Лев Разумовский

нелепой ушанки радостные и беспокойные большие, красивые глаза. Мы обнимаемся. Короткий и торопливый диалог:

      – Как вы?

      – Как видишь, живы.

      – Как ты?

      – Нормально. Только ночь не спали – таскали раненых.

      – А утром?

      – Ну что ты! Утром обход, операции, уколы, перевязки… Бегите домой. Я больше не могу. Вот хлеб, вот каша.

      Она протягивает нам пол-литровую банку с кашей, собранной за несколько дней – ее рацион. Обеды и завтраки. Она ест только супы. Все каши собирает в банки и выдает нам по средам и пятницам. Каша в банке многослойна и разноцветна: желтая пшенная, серая овсяная, белая манная. От хлеба мы пытаемся отказаться, но она просит, настаивает, требует. Ради мамы… В глазах и голосе слезы… И мы берем.

      – Берегите маму, папу… Берегите себя… Я побежала…

      Все. Никакой связи до будущей среды. И ежедневные бомбежки…

      Мы с Миррой прячем драгоценную банку, выходим на улицу и думаем об одном: увидимся ли в следующую среду?

      (Милые мои сестры! В дни тяжелых испытаний, на грани жизни и смерти, каждая из вас отдавала свои душевные и физические силы для спасения меня от голодной смерти. Каждая жила и действовала в соответствии со своим характером, спецификой своего существа: Лиля – упорно, стоически, бескомпромиссно; Мирра – энергично, изобретательно, рискованно, все положив в пасть Молоху, вплоть до риска собственной жизнью и безопасности – чтобы я жил. Сумел ли я ответить за подаренную мне жизнь?..)

      Вечер. Мама зажигает найденный где-то в комоде огарок свечи. Как здорово она светит! Ярко и без копоти. На вечер хватит, а дальше снова коптилка.

      Звонок в дверь. Мы с мамой идем открывать. На пороге согбенный, в каком-то рванье, незнакомый старик.

      – Вам кого? – спрашивает мама.

      – Татьяна Максимовна! Вы меня не узнаете? Грюнбаум…

      Старик, покачиваясь делает пару шагов в переднюю. Я приношу свечку.

      – Грюнбаум? Михаил Захарович?

      – Да, это я… Узнали? Я сам себя не узнаю…

      Я стою, не двигаясь. Этот скрюченный старик, в рваной женской кофте, с темными пятнами на щеках, с кровью, запекшейся на лысине, из которой торчат клоки седых волос, с вытаращенными безумными глазами, – это наш верхний сосед, высокий дородный, всегда богато одетый, всегда надменный Грюнбаум?! Верится и не верится…

      – Татьяна Максимовна! Ради бога! Кусок хлеба… Три дня ничего не ел…

      Мама в растерянности.

      – Михаил Захарович, проходите, сядьте. Я вам кипятку налью… Но хлеба у нас нет. Мы же все на карточках, так же, как и Вы…

      – Татьяна Максимовна! Может тарелочку супа? Небольшую… Может корка, какая?..

      – Нет у нас ничего, Михаил Захарович. Мы тоже голодаем… Вы же получаете хлеб по карточкам. Почему же вы три дня не ели?

      – Всё отобрали… Все карточки… Весь хлеб… Всё… Мне не дают ни куска три дня…

      – Кто отобрал? – спрашивает мама в ужасе. – Как это случилось?