Толстовский дом. Елена Колина

больше не буду, – пробормотал Кутельман.

      Фира не сказала больше ни слова об аспирантуре – принялась наводить на столе порядок, переставлять салатницы, собирать использованные салфетки, но Кутельману было совершенно ясно, что у него вскоре будет новый аспирант. И Фире было совершенно ясно, что теперь все наконец-то будет хорошо. Как же ей раньше не пришла в голову эта мысль! Подумай она три года назад, что Эмка может быть Илюшкиным научным руководителем, за сегодняшним обедом они обсуждали бы Илюшину защиту! А не каких-то чужих людей!

      – Я выйду на минутку?.. – по-ученически попросился Кутельман. – Пойду… покурю.

      Он зашел в туалет, как всегда мгновенно удивился запаху – не грязного туалета, а какой-то неопределяемой коммунальной дряни, взял с полочки коробок спичек и консервную банку, которую здесь использовали как пепельницу, взглянул на себя в криво висящее на стене зеркало и снова удивился, как будто увидел незнакомца, – какое печальное лицо…

      Прочитав письмо, отец будет страдать. Он старый человек и навсегда испуган – тюрьма, лагерь, годы неработы… Он сойдет с ума, будет метаться между страхом за сына и желанием хоть на мгновение припасть к своим. Отец не понаслышке знает, что чувствует человек, которого лишают математики, лишают любимой работы, он понимает, ЧТО для его сына работа… Несправедливо, что к концу жизни человек должен сделать выбор – прошлое или будущее, сестра или сын, зная, что выбора на самом деле нет. Кутельман представил отца так ясно, словно тот стоял рядом, смотрел на него робким – может быть, все-таки можно? – и понимающим взглядом – нельзя… Придется взять все на себя, избавить отца от мучительных сомнений.

      Кутельман зажег спичку и улыбнулся – как все-таки человек одинок… в комнате, за столом его жена и самые близкие друзья, а он как заговорщик сжигает письмо в туалете в консервной банке, и поговорить с ними нельзя, – такие вещи не обсуждают, и такие решения принимают в одиночку.

      Он еще раз совестливо проверил себя – нет ли здесь лукавства, не подыграл ли он себе, приняв решение в своих интересах? Кажется, все логично, но отчего же так стыдно, так безумно стыдно, как будто отнял конфету у ребенка? …«Я стыжусь, значит, существую, – подумал Кутельман, перефразировав знаменитое “Я мыслю, следовательно, существую”, и зажег спичку. – … Бедный папа».

      Бедный, бедный папа… Англичанину – он придет за ответом послезавтра – передать на словах от себя: Давид Кутельман жив, есть сын, внучка Таня, но поддерживать отношения невозможно. Подчеркнуть, что это не отец отказался – это его, только его решение, и ответственность на нем. Пусть Ида простит.

      …Фразу «Я стыжусь, значит, существую» придумал не Кутельман, это была фраза Владимира Соловьева, русского философа, который послужил прообразом Алеши Карамазова и на смертном одре молился за евреев и читал псалом на иврите. Кутельман о запрещенном философе Соловьеве даже не слышал, а про стыд просто совпало – совестливые оба.

      За чаем все вместе, вчетвером, обсуждали, как