Союз еврейских полисменов. Майкл Шейбон

хороший знак.

      – Так и люди говорят.

      – И конечно, ты не сделаешь ничего, что может поставить под угрозу твой статус?

      – Нет.

      – Как то: не подчиниться приказам. Довести кого-то до белого каления. Пренебречь обязанностями.

      – Никогда.

      – Тогда говорить не о чем. – Ландсман лезет в карман куртки и достает шахматную доску. – Я тебе когда-нибудь рассказывал, что написал отец перед тем, как покончил с собой?

      – Я слышал, это было стихотворение.

      – Назовем это виршами, – говорит Ландсман. – Шесть строчек еврейских стихов, адресованных неизвестной женщине.

      – Ого.

      – Нет-нет. Никакой клубнички. Это было, как бы сказать, это стихи о сожалении – сожалении о собственной несостоятельности. Сетования на неудачу. Чистосердечное признание провала. Трогательное высказывание, благодарность за покой, который она ему подарила, и в первую очередь за всю безмерную беспамятность все эти долгие горькие годы в ее обществе.

      – Ты их запомнил?

      – Запомнил. Но кое-что в этих стишках меня встревожило. Тогда я заставил себя их забыть.

      – И что же такое в них было?

      Ландсман игнорирует вопрос, когда госпожа Калушинер вносит яйца; их шесть, очищенные от скорлупы и расположенные на тарелке в шести круглых гнездах, каждое величиной с тупой конец яйца. Соль. Перец. Плошка с горчицей.

      – Если бы его спустили с цепи, – говорит Берко, указывая на Гершеля пальцем, – он бы отправился на поиски бутерброда или чего еще.

      – Ему нравится сидеть на привязи, – говорит госпожа Калушинер, – иначе он не может спать.

      Она опять оставляет их одних.

      – Как-то мне не по себе, – говорит Берко, наблюдая за Гершелем.

      – Я тебя понимаю.

      Берко солит яйцо и откусывает. Его зубы оставляют полукружья на крутом белке.

      – Так что́ с тем стихотворением, – говорит он, – с виршами теми?

      – И естественно, – отвечает Ландсман, – все решили, что это стихотворное послание к моей матери. В первую очередь к моей матери.

      – Она соответствует описанию.

      – Так в основном все и думали. Поэтому я никому не говорил, что я обнаружил. Это было официально мое первое дело в качестве начинающего шамеса.

      – И что же?

      – Просто если сложить первые буквы каждой строки стихотворения, то получится имя. Каисса.

      – Каисса? Что за имя такое?

      – Я думаю, это латынь, – говорит Ландсман. – Каисса – богиня шахмат.

      Он раскрывает карманные шахматы, купленные в аптеке на Корчак-плац. Фигуры стоят так, как он их расположил в квартире Тайч-Шемецев этим утром, как оставил их человек, который называл себя Эмануэлем Ласкером. Или убийца, или бледная Каисса, богиня шахмат, забежавшая попрощаться еще с одним из своих злополучных поклонников. У черных осталось три пешки, пара коней, слон и ладья. Белые сохранили главные и второстепенные фигуры и пару пешек, одна