Петр Первый. Алексей Толстой

«Кто ты, никониан? Кал еси, вонь еси, пес еси смрадный…»

      – Псы! – Данила бухнул по столу.

      – Никонианские попы да протопопы в шелковых рясах ходят, от сытости щеки лопаются, псы проклятые! – сказал поп Филька.

      Фома Подщипаев, выждав, когда кончат браниться, проговорил опять:

      – И о сем сказано у протопопа Аввакума: «Друг мой, Ила-рион, архиепископ рязанской! Вспомни, как жил Мелхиседек в чаще леса на горе Фаворской. Ел ростки древес и вместо пития росу лизал. Прямой был священник, не искал ренских и романеи, и водок, и вин процеженных, и пива с кардамоном. Друг мой, Иларион, архиепископ рязанской. Видишь ли, как Мелхиседек жил. На вороных в каретах не тешился, ездя. Да еще и был царской породы. А ты кто, попенок?.. В карету садишься, растопыришься, что пузырь на воде, сидя в карете на подушке, расчесав волосы, что девка, да и едешь, выставя рожу, по площади, чтоб черницы-ворухи любили… Ох, ох, бедной… Явно ослепил тебя дьявол… И не видал ты и не знаешь духовного жития»…

      Закрыв глаза, поп Филька затряс щеками, засмеялся. Данила еще налил. Выпили.

      – Стрельцы уж никонианские книги рвут и прочь мечут, – сказал он. – Дал бы бог – стрельцы за старину встали…

      Он обернулся. Залаяли кобели. Заскрипели ступени крыльца. За дверью произнесли Исусову молитву. «Аминь», – ответили трое собеседников. Вошел высокий стрелец Пыжова полка, Овсей Ржов, шурин Данилы. Перекрестился на угол. Отмахнул волосы.

      – Пируете! – сказал спокойно. – А какие дела делаются наверху, вы не знаете?.. Царь помер… Нарышкины с Долгорукими Петра крикнули… Вот это беда, какой не ждали… Все в кабалу пойдем к боярам да к никонианам…

8

      Турманом скатился Алешка с лестницы в сугроб. Желтозубые кобели кинулись, налетели. Он спрятал голову. Зажмурился… И не разорвали… Вот так чудо, – бог спас! Рыча, кобели отошли. Над Алешкой кто-то присел, потыкал пальцем в голову:

      – Эй, ты кто?

      Алешка выпростал один глаз. Кобели неподалеку опять зарычали. Около Алешки присел на корточки давешний мальчик, – кого только что пороли.

      – Как зовут? – спросил он.

      – Алешкой.

      – Чей?

      – Мы – Бровкины, деревенские.

      Мальчик разглядывал Алешку по-собачьему, – то наклонит голову к одному плечу, то к другому. Луна из-за крыши сарая светила ему на большеглазое лицо. Ох, должно быть, бойкий мальчик…

      – Пойдем греться, – сказал он. – А не пойдешь, гляди, я тебя… Драться хочешь?

      – Не. – Алешка живо прилег. И опять они смотрели друг на друга.

      – Пусти, – протянул голосом Алешка, – не надо… Я тебе ничего не сделал… Я пойду…

      – А куда пойдешь-то?

      – Сам не знаю куда… Меня обещались в землю вбить по плечи… И дома меня убьют.

      – Порет тятька-то?

      – Тятька меня продал в вечное, ныне не порет. Дворовые, конечно, бьют. А когда дома жил, – конечно, пороли…

      – Ты что же – беглый?

      – Нет еще… А тебя как зовут?

      – Алексашкой… Мы Меньшиковы… Меня тятька