Петр Первый. Алексей Толстой

ах. – Бровкин покачал головой. – А у нас говорят: хан покорился нашим…

      Цыган открыл желтые редкие зубы.

      – Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился… Жара, воды нет, слева – гнилое море, справа – Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили… Стоим за Перекопом – ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли… Повоевали…

      Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, – мертвыми веками, – на Саньку: «Спасибо, девка…» Облокотился.

      – Иван… Я в поход уходил, – корова у меня оставалась…

      – Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял.

      – Так… А свиньи? Боров, две свиньи, – я мир просил за ними присмотреть…

      – Глядели, голубок, глядели… Управитель столовыми кормами нас дюже притеснил… Мы думали, – может, тебя на войне-то убьют…

      – И свиней моих Волков сожрал?

      – Скушал, скушал.

      – Так… – Цыган залез в нечесаные железные волосы, поскреб: – Ладно… Иван!

      – Аюшки?

      – Ты помалкивай, что я к тебе заходил.

      – А кому мне говорить-то? Я и так всегда помалкиваю.

      Цыган встал. Покосился на Саньку. Тихо пошел к воротам. И там с угрозой:

      – Смотри – помалкивай, Иван… Прощай. – И скрылся. С тех пор его и не видели на деревне.

7

      Овсей Ржов, пошатываясь, стоял у ворот харчевни, что на Варварке, считал деньги в ладони. Подошли стрелецкие пятидесятники, Никита Гладкий и Кузьма Чермный.

      – Здорово, Овсей.

      – Брось полушки считать, пойдем с нами.

      Гладкий шепнул:

      – Поговорить нужно, нехорошие дела слышны…

      Чермный брякнул в кармане серебром, захохотал:

      – Погулять хватит…

      – А вы не ограбили кого? – спросил Овсей. – Ах, стрельцы, что вы делаете!..

      – Дурак, – сказал Гладкий, – мы на карауле во дворце стояли. Понял? – И оба захохотали опять. Повели Овсея в харчевню. Сели в углу. Суровый старец-целовальник принес штоф вина и свечу. Чермный сейчас же свечу погасил и нагнулся к столу, слушая, что зашептал Гладкий.

      – Жалко, тебя не было с нами на карауле. Стоим… Выходит Федор Левонтьевич Шакловитый. «Царевна, говорит, за вашу верную непорочную службу жалует по пяти рублев…» И подает мешок серебра… Мы молчим, – к чему он клонит? И он так-то горько вздохнул: «Ах, говорит, стрельцы, слуги верные, недолго вам жить с женами на богатых дворах за Москвой-рекой…»

      – Это как так недолго? – испугавшись, спросил Овсей.

      – А вот как… «Хотят, говорит, вас, стрельцов, перевести, разослать по городкам, меня высадить из Стрелецкого приказа, а царевну сослать в монастырь… И мутит всем старая царица Наталья Кирилловна… Она и Петра для этого женила… По ее, говорит, наговору слуги, – только мы не можем добиться кто, – царя Ивана поят медленным зельем, двери ему завалили дровами, поленьями, и ходит он через черное крыльцо… Царь Иван – не жилец на этом свете. Кто будет вас, стрельцов, любить? Кто заступится?»

      – А