Край ты мой любимый. Андрей Викторович Белов

эту тишину, и это спокойствие в душе, воспринимал их как награду за честно, хотя может, и не так, как надо бы, прожитую жизнь: добра-то не нажил, так и остался бедняком. Чисто русская душа – чем богаты, тем и рады.

      Жена умерла давно, а детей Бог не дал: четверо их должно было быть, да еще в детстве ни выжил не один. Родни у деда не было, как и у жены-покойницы: так и поженились. Сейчас это обычное дело, никого не удивишь: поженились, голь перекатная, так и живите в нищете, а тогда, вспоминал дед, время другое было, да и люди другие были. Поставили молодой семье избу всей деревней, нанесли кто курицу, кто гуся, кто поросенка – вот и хозяйство новое возникло, и все с радостью да прибаутками. «Хотя люди не были другими, такие же были, вот только окуклились как-то они сейчас: о себе только и думают и равнодушными стали к чужим бедам – свои проблемы по жизни до крайности прижали людей», – рассуждал Савелий и оттого обиды ни на кого не держал.

      Сядет, бывало, на завалинку, смотрит вокруг и вспоминает дворы, полные детворы, смех, шум, беготню, колосившиеся поля, первый трактор, что толкали, не зная, как завести его, председателя в белой рубахе, девушек, идущих с лукошками из лесу, кто с ягодой, кто с грибами. Савелий мастак был лукошки из бересты делать и корзинки плести: всю деревню ими обеспечивал.

      Хоть и один Савелий жил, а без дела не сидел: летом огородом занимался, баню и забор подправлял. Забор-то вроде уже давно и не нужен был: не от кого – оно-то так, да что за хозяин на Руси без забора? Так, перекати поле. Избу поконопатить надо, крышу подправить, за пасекой ухаживать: служивые из соседней воинской части за этот медок пару раз приедут с командиром и дров для печки на всю зиму заготовят, а бывало, и крышу залатают. Побаивался уже дед наверх сам-то лезть. «Вот как-нибудь скачусь с крыши так и не встану больше, а до погоста хоть сам ползи», – пытался шутить дед, да грустно выходило.

      А бывало, Савелий положит в рюкзак все самое необходимое, что по силам унести было, и дня на три-четыре в лес уходит. Шалашик сложит, костерок разведет да котелок подвесит с крупой какой-нибудь. Всю жизнь мечтал в тайге оказаться и пожить там один, а вот не пришлось пожить в тех краях. Работать по хозяйству постоянно приходилось, и дальше областного центра не ездил. Разве что в армии на Дальнем Востоке служил: вот тогда издали и тайгу и море видел.

      Осенью в меру сил ягоду и грибы заготавливал, да и много ли ему надо было?

      Зимой снег разгребал с дорожек, печь топил и… читал, читал ночами; книжки-то он накопил еще при бывшем режиме, при бабке, хоть и ворчала она. Автолавки тогда по деревням разъезжали. Религиозные книги в то время не возили, их он уж в последние годы в церковной лавке около станции покупал.

      В двух километрах от деревни пролегало шоссе, а там на попутке еще 10 километров до станции.

      Раз в месяц-два выходил Савелий с рассветом, а зимой и затемно, чтобы дойти пешком до трассы, поймать попутку и добраться до станции. Закупался самым необходимым: брал продукты про запас, сколько унести мог, и возвращался в деревню. Продукты брал долгого хранения, непортящиеся. Покупал в запас крупы, консервы, сухарей, пряники и, конечно, халву, обожал он ее. Так и представлял себе жизнь в Азии: все в чайхане зеленый чай пьют и халвой закусывают.

      Было у него и ружье старенькое; раньше, пока силы были, на охоту ходил на уток на местные болота. А на крупного зверя, лося и кабана, никогда не охотился – считал грехом: куда ему одному столько мяса, не съест, пропадет. И хоть давно уже и не пользовался им, а ружье на стене висело на память.

      Савелий помнил историю каждого дома, судьбу каждой семьи в их деревне: кто и когда из молодых в область подался за заработками, а заодно и сбежал от тоски деревенской; кто из стариков, когда умер и где захоронен. Бывало, на пасху пойдет на деревенское кладбище и подправит: там могилку, там немудреный крест деревянный, а там, глядишь, напряжется, да и ломиком памятник выровняет. И хотя попы сейчас говорят, что в пасху не надо на кладбище ходить, для этого, мол, отведенные дни есть, все равно, как и раньше, ходил именно в этот день. И всем, кто лежит в их родной земле – всем землякам, пусть и бывшим, хоть слово да скажет. «Хотя… а бывают ли они, земляки, бывшими? Кто уж здесь в землю лег, тот навсегда земляком и останется – так, наверное?» – рассуждал Савелий. Посидит в одиночку, вспомянет всех; ведь это и его жизнь прошла, да и пойдет Савелий обратно той же тропой, которую сам и протоптал. Когда-то давно дорожка к кладбищу от церквушки протоптана была, но уж давно нет и прихода того, что на несколько деревень был: обезлюдел край, и церковь закрылась. Теперь все дороги начинались и заканчивались у избы деда Савелия.

      Последней в их деревне бабка Марфа померла, так Савелий три таких же деревушки обошел, чтобы еще трех мужиков собрать в помощь на похороны.

      Вот и протоптал дед свои тропы, так, как ему короче было: до пасеки, до погоста, до сенокоса и за дровами дед своей тропинкой ходил, по которой зимой сани с дровами тащил. Идти до погоста было недалече: через поле да перелесок. Вот только на поле, бывало, задувало лихо и приходилось шапку натягивать на уши. «Оттого и шапкой-ушанкой зовется. А куда без нее в холодные русские зимы?» – приговаривал дед.