Победителей не судят. Александр Михайловский

на улицы, чтобы, если не поприветствовать «советских», то хотя бы посмотреть на них одним глазком. Увиденное кого-то воодушевило, кого-то напугало, но никого не оставило равнодушным. Сытые, в хорошей форме, прекрасно оснащенные и поголовно вооруженные автоматическим оружием красноармейцы и командиры ничуть не походили ни на своих предшественников времен Гражданской войны, ни на солдат и офицеров старой царской армии. Это были победители, сокрушившие в сражениях сильнейшую военную машину Европы, и на броне танков принесшие сюда, в Париж, власть своего большевистского диктатора.

      Кто же знал, что все так обернется. В начале войны с большевистской Россией приятель и сожитель Мережковского и Гиппиус Владимир Злобин и одна его немецкая знакомая, якобы для того, чтобы поправить их бедственное материальное положение, втайне от Гиппиус отвели Мережковского на немецкое радио, где Мережковский произнес речь «Большевизм и человечество»,¹ в которой прославлял Гитлера, называл его защитником Европы от большевизма и сравнивал с новой Жанной д`Арк. А ведь в этот момент Берлин уже лежал в развалинах после первого советского авианалета, а сотни тысяч немецких солдат и офицеров, пытаясь выполнить невыполнимые приказы, сгорали в огне приграничных сражений.

      Узнав об этой речи, Гиппиус была не только возмущена обманом, но и изрядно напугана. Первой ее реакцией на известие об этой речи стали пророческие слова: «Это конец». И в самом деле, их семейство за сотрудничество с Гитлером, заключавшееся лишь в одной этой речи, тут же подверглось всеобщему остракизму – как со стороны французских знакомых, так и со стороны большей части белой эмиграции. Русские люди, пусть даже вынужденно покинувшие Россию, отнюдь не разделяли людоедских идей Мережковского о том, что в России «настало царство Антихриста», и что он «предпочел бы, чтобы Россия не существовала вовсе», если бы знал, что «Россия и свобода – несовместимы».

      Узнав о полном разгроме Третьего Рейха, о Красной Армии, движущейся через просторы Европы подобно степному пожару, Мережковский и Гиппиус хотели было уехать из Парижа. Но они не знали, куда и на какие деньги, потому что с сорокового года семейство окончательно издержалось. Не помог даже гонорар за то роковое выступление с прославлением Гитлера. Кроме того, была надежда на то, что Европу, или хотя бы ее часть, прикроет собой Англия и лично Черчилль, выпятивший вперед свое необъятное брюхо. Была надежда, что вмешается Америка, что большевиков остановят хотя бы на Рейне и не пропустят в Париж, в котором обитают такие ценные для западной цивилизации люди, как Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Но все эти надежды не оправдались, и девятый вал большевистского нашествия докатился и до тихой улицы в парижском буржуазном предместье Пасси, на которой и располагалась парижская квартира Мережковского и Гиппиус.

      И вот теперь, когда большевики вошли в Париж, а Франция вместе со всей Европой, обессиленная, распростершись навзничь, лежит

1

«Он ощущал себя предтечей грядущего Царства Духа и его главным идеологом… Диктаторы, как Жанна д’Арк, должны были исполнять свою миссию, а Мережковский – давать директивы. Наивно? Конечно, наивно, но в метафизическом плане, где пребывал Мережковский, 'наивное' становится мудрым, а 'абсурдное' – самым главным и важным; так верил Мережковский», – вспоминал Ю. Терапиано.

В этой радиоречи Мережковский фактически повторил то, что писал с 1920 года:

– Большевизм никогда не изменит своей природы, как многоугольник никогда не станет кругом, хотя можно увеличить до бесконечности число его сторон… Основная причина этой неизменности большевизма заключается в том, что он никогда не был национальным, это всегда было интернациональное явление; с первого дня его возникновения Россия, подобно любой стране, была и остается для большевизма средством для достижения конечной цели – захвата мирового владычества.