Гвоздь в башке. Николай Чадович

момент, ставший поворотной точкой в моей судьбе, я запомню до гробовой доски.

      К тому времени моя молодая и, скажем прямо, беззаботная жизнь успела дать первую трещину (хотя в сравнении с грядущими испытаниями это была вовсе и не трещинка, а так – еле заметный скол).

      Полтора года честно отмучившись на химическом факультете университета, я перестал посещать занятия. Нет, меня пока еще не исключили, но гора «хвостов», незачтенных лабораторных работ и отвергнутых курсовых проектов выросла до такого размера, что я мог считать себя заживо погребенным под ней.

      Да и не мое это было призвание, честно говоря. Если в неорганической химии я еще кое-что петрил, то органическая представлялась мне темным лесом, потусторонней кабалистикой, письменностью аборигенов острова Пасхи.

      Признаться во всем матери (отец мой, номенклатурный работник, благополучно скончался в самом начале перестройки) у меня недоставало душевных сил. Для нее высшее образование было не только непременным атрибутом приличного человека, как, например, брюки, но и неким сакральным знаком, возвышавшим дипломированного человека над серой толпой.

      Каждый телефонный разговор с подругами она заканчивала перечислением моих успехов на поприще науки, успехов чаще всего мнимых. Дескать, мой Олежка и в учебе преуспел, и в студенческом совете заседает, и с деканом на короткой ноге, и в аспирантуру идет полным ходом, словно атомный ледокол «Сибирь» к Северному полюсу.

      Оттягивая неминуемую развязку, я каждое утро, как и прежде, покидал родное жилище и часов до трех-четырех слонялся по улицам, посещая дневные киносеансы, или просто катался на метро.

      Кстати говоря, это был самый дешевый способ убить время. В вагоне и подремать можно было, и книжку почитать, и завести ни к чему не обязывающее знакомство с милой девушкой. Скоро я изучил все маршруты метрополитена настолько досконально, что по характерному стуку колес мог заранее определить, к какой станции мы приближаемся.

      Всякие печальные мысли я старательно гнал прочь. А задуматься было над чем. Хуже всего, что у меня не имелось абсолютно никаких планов на будущее (хотя наиболее реальным следствием моей лени и малодушия был призрак армейской службы, маячивший где-то на рубеже апреля—мая).

      Нет, кое-какие прожекты я, безусловно, строил, и программа их была весьма широкой – от суицида до вступления во французский иностранный легион. Однако, это был лишь способ краткого самоуспокоения, хрупкая раковина, в которую пыталась спрятаться моя измученная душа.

      Конечно, к наукам гуманитарным, таким, например, как история или литература, я испытывал чувства совсем иные, чем к распроклятой химии. Но проблема состояла в том, что я вообще не хотел учиться – даже сам этот процесс вызывал у меня отвращение. Так уж с детства повелось, что в голову мне западало лишь то, к чему лежала душа. Все остальное прошивало мой мозг насквозь, словно элементарная частица нейтрино.

      Иногда, как бы в оправдание себе, я начинал мысленно перечислять великих людей, добившихся