Гвоздь в башке. Николай Чадович

на ощупь отыскивая халат. – Вызвать „Скорую“?»

      «Еще чего не хватало… Лучше проводи до дверей. Только свет не включай».

      Уже и не помню, как я очутился в замусоренном подъезде, потолок которого был утыкан черными скелетиками сгоревших спичек, а стены испещряли матерные слова, исполненные явно детской рукой.

      Добавив ко всему этому неистребимое зловоние мочи, латаные-перелатаные двери и почтовые ящики, в прошлом неоднократно служившие местом аутодафе для писем и газет, можно было прийти к выводу, что здесь проживают сплошь философы-киники, предпочитающие вопиющую бедность сомнительным благам богатства.

      Снаружи стояла ночь, слякотная и зябкая, а вдобавок черная, как межгалактическое пространство. Голая лампочка над подъездом освещала только ближайшие окрестности в радиусе десяти шагов да обшарпанную стену дома, на которой гудроном было намалевано: «ул. Солнечная, д. 10, кор. 2».

      Эта недобрая осенняя ночь так соответствовала состоянию моей души, что я нырнул в нее чуть ли не с благоговением, как жаба в родное болото, как больной зверь в глухую берлогу. Ноги сами выбирали путь, надо было только не мешать им. Куда я шел – не знаю. Но только не домой, потому что впереди расстилался мрак, не дающий никаких надежд на существование человеческого жилья. В таком мраке могли обитать разве что волки да еще, по слухам, упыри.

      Внезапно я остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду. Впереди маячило огромное голое дерево. Кто-то таился в его тени, явно поджидая меня. Рука машинально тронула кобуру, но тут же отдернулась.

      «Не спится?» – спросил человек, силуэт которого был почти неразличим во мраке.

      «Как видишь», – ответил я, чувствуя стеснение в груди и дрожь в коленках.

      «Порядок проверяешь?» – продолжал человек, которого, могу поклясться, я уже встречал прежде, и не во сне, а наяву.

      «И его тоже».

      «К моим не заходил?»

      Надо было ответить «нет», но я успел судорожно сглотнуть это слово, уже готовое сорваться с языка, и ответил, как топором отрубил: «Заходил».

      «Вот, значит, как», – с расстановкой произнес человек и стал чиркать спичкой о коробок.

      «Сырые, – сказал я, – возьми мою зажигалку».

      Рука, вновь задев кобуру, потянулась к карману галифе.

      «Ничего, обойдусь. – Спички в его руках ломались одна за другой. – Мы уж как-нибудь сами».

      «Что будем делать?» – выдавил я из себя.

      «Не знаю, – ответил он. – Не знаю».

      «Прости меня, если сможешь».

      «Бог простит. А я не могу».

      Отбросив коробок, он пошел прочь усталой и шаткой походкой много дней подряд отступающего солдата.

      Я остался столбом торчать на прежнем месте. Вихрь мыслей метался в голове, причем мыслей таких, которые никогда не могли принадлежать мне.

      Окружающий мир неумолимо стягивался, давя на сердце и душу, пока из черной бесконечности не превратился в черный тупик, имевший один-единственный выход. Внутренне я был давно готов к этому. «Умереть, умереть, умереть, – билось в сознании. – Уйти, уйти, уйти».

      Отстегнув