Все-все-все Денискины рассказы. Виктор Драгунский

в глаза. Но Антон даже ухом не повел. Дымка долго на него смотрела, но потом поняла, что у него совести нет, и отошла.

      Антон хотел было с ней поиграть, но Дымка совсем перестала с ним разговаривать.

      Я сказал:

      – Антон! На-на-на!

      Он подошел, а я сказал ему:

      – Я все видел. Если сейчас же не принесешь кость, я всем расскажу.

      Он ужасно покраснел. То есть, конечно, он, может быть, и не покраснел, но вид у него был такой, что ему очень стыдно, и он прямо покраснел.

      Вот какой умный! Поскакал на своих троих куда-то, и вот уже вернулся, и в зубах несет кость. И тихо так, вежливо, положил перед Дымкой. А Дымка есть не стала. Она посмотрела чуть-чуть искоса своими желтыми глазами и улыбнулась – простила, значит!

      И они начали играть и возиться, и потом, когда устали, побежали к речке совсем рядышком.

      Как будто взялись за руки.

      Ничего изменить нельзя

      Я давно уже заметил, что взрослые задают маленьким очень глупые вопросы. Они как будто сговорились. Получается так, словно они все выучили одинаковые вопросы и задают их всем ребятам подряд. Я так к этому делу привык, что наперед знаю, как все произойдет, если я познакомлюсь с каким-нибудь взрослым. Это будет так.

      Вот раздастся звонок, мама откроет дверь, кто-то будет долго гудеть что-то непонятное, потом в комнату войдет новый взрослый. Он будет потирать руки. Потом уши, потом очки. Когда он их наденет, то увидит меня, и хотя он давным-давно знает, что я живу на этом свете, и прекрасно знает, как меня зовут, он все-таки схватит меня за плечи, сожмет их довольно-таки больно, притянет меня к себе и скажет:

      «Ну, Денис, как тебя зовут?»

      Конечно, если бы я был невежливый человек, я бы ему сказал:

      «Сами знаете! Ведь вы только сейчас назвали меня по имени, зачем же вы несете несуразицу?»

      Но я вежливый. Поэтому я притворюсь, что не расслышал ничего такого, я просто криво улыбнусь и, отведя в сторону глаза, отвечу:

      «Денисом».

      Он с ходу спросит дальше:

      «А сколько тебе лет?»

      Как будто не видит, что мне не тридцать и даже не сорок! Ведь видит же, какого я роста, и, значит, должен понять, что мне самое большее семь, ну восемь от силы, – зачем же тогда спрашивать? Но у него свои, взрослые взгляды и привычки, и он продолжает приставать:

      «А? Сколько же тебе лет? А?»

      Я ему скажу:

      «Семь с половиной».

      Тут он расширит глаза и схватится за голову, как будто я сообщил, что мне вчера стукнуло сто шестьдесят один. Он прямо застонет, словно у него три зуба болят:

      «Ой-ой-ой! Семь с половиной! Ой-ой-ой!»

      Но чтобы я не заплакал от жалости к нему и понял, что это шутка, он перестанет стонать. Он двумя пальцами довольно-таки больно ткнет меня в живот и бодро воскликнет:

      «Скоро в армию! А?»

      А потом вернется к началу игры и скажет маме с папой, покачивая головой:

      «Что делается, что делается! Семь с половиной! Уже! – И, обернувшись