Билет на Лысую гору. Дмитрий Емец

я сейчас живу, откуда это вино, копченая колбаса, виноград и прочие элементы аристократической деградации? – спросил он, с гордостью кивая на стол.

      – Бродишь по Арбату в рыжем парике, с круглым красным носом на резинке, и продаешь шарики? – улыбнулся Эссиорх, знавший правильный ответ, но решивший подыграть соседу.

      – Шарики? Ничего подобного, – бурно запротестовал Фатяйцев. – С этой фазой моей жизни покончено. Ныне я пишу речи.

      – Правительству? – удивленно спросила Ирка.

      Фатяйцев замотал головой.

      – Так низко я пока не пал. Там свои клоуны. Я сочиняю признания в любви для романтиков, лишенных дара слова; трагические эпитафии безвременно погибшим браткам, когда вокруг со слезами на глазах – с искренними слезами, заметьте! – толпятся те, кто их взорвал; пригласительные билеты на свадьбы и прочая, прочая, прочая. Бывают и неожиданные заказы. Недавно, например, я сочинял речь одному скромному служащему, который хотел попросить шефа поднять ему зарплату.

      – И что, зарплату подняли?

      – Увы, нет. Шеф оказался непрошибаемым жлобом. Зато у моего подопечного в процессе разучивания речи – а речь получилась душевная! – завязался роман с одной сослуживицей. До того они полтора года сидели чуть ли не стол в стол, но даже не смотрели друг на друга. Роман зашел достаточно далеко, и теперь я пишу бедняге оправдательные спичи, ибо он женат. Жена у него женщина неглупая, обмануть ее непросто, и я порой часами ломаю голову, выдумывая что-нибудь свеженькое. Где он был и почему задержался на работе.

      Эссиорх укоризненно покачал головой. Фатяйцев был в ударе и выстреливал забавные истории одну за другой. Уже в конце обеда он мельком упомянул, что скоро ложится в больницу, на операцию.

      – Что за операция? – спросила Ирка.

      – Да так, ерунда. Дело нескольких дней, – отвечал Фатяйцев.

      – Серьезно?

      Клоун замотал головой.

      – Какое там серьезно, мелочевка… Была у меня бабка, умная старуха, но насквозь больная. Уж я и не скажу, сколько раз она под ножом лежала, а все в ус не дула. «Эх, Сашка! – говорила она. – Разве убережешься? Одним разом человек умирает, не износив как следует рук, ног, не испортив глаз. Разве не обидно? Лежит во гробе – и ножки целы, и ручки не истрачены, а где человек – нетути! Лучше уж по кусочкам на тот свет отправиться, да пожить подольше!» Ну, не поминайте лихом!

      Фатяйцев надул щеки и хлопнул по ним, произведя выстрел громче пистолетного. Затем озабоченно посмотрел на часы и, крича: «Дела! Дела! Покою сердце просит!» – куда-то умчался.

      – Ну как тебе Фатяйцев? Не правда ли, великолепен? – спросил Эссиорх.

      – Твой друг очень грустный человек, – сказала Ирка.

      – Кто грустный, он? – недоверчиво переспросил хранитель.

      – Да. Даже когда он шутит, у него грустные глаза.

      – Наверное, это потому, что он бывший клоун. У всех клоунов грустные глаза. Они смешат других, но им сами совсем не смешно, – подумав, сказал Эссиорх.

* * *

      Комната, которой гордился хранитель, оказалась крошечной. К окну был прилеплен