Белый пароход (сборник). Чингиз Айтматов

Момуна перекинутые голенищами старые кирзовые сапоги и наотмашь дважды ударил ими тестя по голове и по лицу.

      – Пошли! Ну! – прохрипел Орозкул, отшвыривая в сторону сапоги.

      Старик подошел к сапогам, поднял их с мокрого песка, и, когда распрямился, на губах у него выступила кровь.

      – Негодяй! – сказал Момун, сплевывая кровь, и перебросил сапоги снова через плечо.

      Это сказал Расторопный Момун, никогда никому не прекословивший, это сказал посиневший от холода жалкий старикашка с перекинутыми через плечо старыми сапогами, с пузырящейся на губах кровью.

      – Пошли!

      Орозкул потащил его за собой. Но Момун с силой вырвался и, не оглядываясь, молча пошел прочь.

      – Ну, старый дурень, теперь держись! Я тебе это припомню! – прокричал ему вслед Орозкул, потрясая кулаком.

      Старик не оглянулся. Выйдя на тропу возле «Лежащего верблюда», он сел, обулся и быстро пошел домой. Нигде не задерживаясь, направился прямо в конюшню. Оттуда вывел серого коня Алабаша, неприкосновенного орозкуловского выездного коня, на которого никто не смел садиться и которого не запрягали, чтобы не попортить скаковую стать. Точно на пожар, Момун выехал со двора без седла, без стремян. И когда он проскакал мимо окон, мимо все еще дымящегося самовара, выскочившие наружу женщины – старуха Момуна, его дочь Бекей и молодая Гульджамал – поняли сразу, что со стариком что-то случилось. Никогда он не садился верхом на Алабаша и никогда не скакал так по двору сломя голову. Они не знали еще, что это был бунт Расторопного Момуна. И не знали еще, во что обойдется ему этот бунт на старости лет…

      А со стороны брода возвращался Орозкул, ведя в поводу выпряженную лошадь. Лошадь припадала на переднюю ногу. Женщины молча смотрели, как он приближался ко двору. Они еще не догадывались, что творилось в душе Орозкула, что он нес им в тот день, какие беды, какие страхи…

      В мокрых, хлюпающих сапогах, в мокрых штанах, подойдя к ним грузными, тяжелыми шагами, он мрачно глянул на женщин исподлобья. Жена его, Бекей, забеспокоилась:

      – Что с тобой, Орозкул? Что случилось? Да ты же мокрый весь. Бревно уплыло?

      – Нет, – отмахнулся Орозкул. – На, – передал он поводья Гульджамал. – Отведи коня в конюшню. – А сам пошел к дверям. – Пошли в дом, – сказал он жене.

      Бабка тоже хотела было пойти вместе с ними, но Орозкул не пустил ее на порог.

      – А ты иди, старуха. Нечего тебе здесь делать. Иди к себе и не приходи.

      – Да ты что? – обиделась бабка. – Что ж это такое? А старик-то наш, как он? Что случилось?

      – Спроси у него самого, – ответил Орозкул.

      В доме Бекей стащила с мужа мокрую одежду, подала ему шубу, внесла самовар и стала наливать в пиалу чаю.

      – Не надо, – отверг жестом Орозкул. – Дай мне выпить.

      Жена достала непочатую поллитровку, налила в стакан.

      – Полный налей, – приказал Орозкул.

      Залпом опрокинув в себя стакан водки, он завернулся в шубу и, укладываясь на кошме, сказал жене:

      – Ты мне не жена, я тебе не муж. Иди. Чтобы ноги твоей в доме не было. Иди, пока не поздно.

      Бекей вздохнула,