Друг. Сигрид Нуньес

себя и от гораздо худшего унижения.

      Дэвид Льюри приходит в такой ужас от своего унизительного состояния: перестав быть сексуально привлекательным, он тем не менее по-прежнему сгорает от похоти – что начинает задумываться о таком выходе, как кастрация, о возможности найти врача, который сделает ему такую операцию, или даже о том, чтобы, используя учебник по медицине, сделать ее себе самому. Ведь разве это превосходит по мерзости ужимки старого развратника?

      Но вместо этого он насилует одну из своих студенток, как в омут головой бросаясь в бесчестье, которое погубит его навсегда.

      Это была книга, которую ты прочитал своей кожей.

      Но тебе повезло больше, чем профессору Льюри. Ты так и не познал бесчестья. Нередко твоим уделом бывала неловкость. Иногда даже стыд. Но никогда истинное, непоправимое бесчестье.

      У твоей первой жены была своя теория. Есть бабники двух видов, говорила она. Те, которые любят женщин, и те, которые их ненавидят. Ты, по ее словам, принадлежал к первому виду. Она считала, что женщины скорее прощают бабников, относящихся к твоему виду, более склонны относиться к ним с пониманием и даже покровительственно. И если ты бабник именно такого вида, менее вероятно, что обиженная тобою женщина будет испытывать желание тебе отомстить.

      Разумеется, говорила она, такому бабнику лучше быть человеком искусства или иметь какое-то другое возвышенное призвание.

      Или быть чем-то вроде изгоя, живущего вне закона, подумала тогда я. Это привлекательнее всего.

      ВОПРОС. От чего зависит, к какому виду относится бабник: к первому или ко второму?

      ОТВЕТ. Разумеется, все дело в матери.

      Но ты сделал одно предсказание: «Если я продолжу преподавать, раньше или позже это кончится плохо».

      Я тоже этого боялась. Ты был одним из моих друзей, относящихся к типу Льюри: безрассудных, распутных мужчин, готовых рискнуть карьерой, средствами к существованию, своим браком – иными словами, всем. (Что касается вопроса почему они рискуют, если ставки столь высоки, то я могу объяснить это только одним: таковы мужчины.)

      Сколько из всего этого известно твоей третьей жене? И есть ли ей вообще до этого дело?

      Я понятия не имею, и у меня нет ни малейшего желания это выяснять.

      Словно подслушав мои мысли, она говорит:

      – Разрешите мне сказать вам, почему я хотела с вами поговорить. – От этих слов сердце почему-то начинает учащенно биться. – Это насчет пса.

      – Насчет пса?

      – Да. Я хотела спросить вас, не возьмете ли вы его.

      – Возьму его?

      – Да, не возьмете ли вы его к себе.

      Ничего подобного я от нее не ожидала. Я чувствую облегчение и досаду – то и другое в равных долях.

      – Я не могу этого сделать, – говорю я ей. – В моем многоквартирном доме не разрешают держать собак.

      Она бросает на меня недоверчивый взгляд, затем спрашивает, говорила ли я об этом когда-нибудь тебе.

      – Не знаю. Не помню.

      Немного помолчав, она спрашивает меня, знаю ли я историю о том, как к тебе попал этот пес. По