Хороша была Танюша. Яна Жемойтелите

блен к его обитателям. Там, на Американском Юге, живет полковник Билл Фолкнер, в действительности сильно пьющий американский почтальон. Там мучается бесконечным одиночеством нобелиат Гарсиа Маркес, которому было бы еще хуже на реальном Юге. Там, на почти необитаемых островах, мается неопределенностью Волшебник Тома Вулфа…

      Где-то там же терзается придуманной ею же реальностью Яна Жемойтелите, придумавшая свою Карелию. С сумрачным Городом и угрюмой Деревней, с бурным Озером и непреодолимым Лесом… Она придумала этот мир и поселилась в нем, и вступила с ним в трудные, родственные отношения, и за этими отношениями, их развитием читатель следит, не в силах оторваться.

      Часть первая. Tuska[1]

      Хороша была Танюша…

С. Есенин

1982

      Нет, вот откуда исходила эта беспричинная радость предзимья, раннего снега, укутавшего палисадники рабочей слободки? Багрянец бузины, тронутой инеем, перекликался с кумачовыми лозунгами, которыми силикатный завод во множестве украсил заборы: «Решения XXVI съезда КПСС поддерживаем и одобряем!», «Наш труд – тебе, Родина!», «Выше знамя коммунистического труда!». Когда Танюшка была маленькой, она даже немного гордилась, что ее мама работает на силикатном заводе, а значит, участвует в большом и серьезном деле строительства коммунизма. Тем более что на заводе делали кирпичи – основной строительный материал. Потом, когда чуть-чуть подросла, уже, конечно, не думала ни о чем таком, да и коммунизм все откладывался на неопределенное будущее, и мамины руки, которые могли и приласкать, и дать затрещину, состарились на заводе быстрей мамы. Мама еще крутила по праздникам бигуди и делала высокую взбитую прическу вместо обычного пучка, красила губы и наряжалась в вечный кримпленовый костюм, но кожа на руках стала дряблой, как старые разношенные перчатки, выдавая секрет, что мама вовсе не модница, а уставшая от работы и семейных хлопот женщина, которой вся ее жизнь казалась долгим путешествием в плацкартном вагоне. Попутчики пили водку, ругались матом, задабривая конфетками троих ее орущих детей. Это путешествие надо было перетерпеть, чтобы когда-нибудь прибыть в пункт назначения. В коммунизм?

      Танюшка впервые удивилась маминым рукам, когда старшая сестра Катя выходила замуж. У них в роду все выходили замуж очень рано и все по большой любви, в том числе мама, которая сразу после школы пришла на завод и тут же влюбилась в инженера. И вроде бы они неплохо жили целых десять лет, а потом папа поехал в командировку в Пермь и там нашел себе инженершу. Отца Танюшка помнила плохо. Да и ну его вовсе. Зряшный он человек, если променял хорошую, добрую маму на чужую инженершу. Хотя говорили и так, что отец просто не выдержал житухи в частном доме с печным отоплением и колонкой через улицу. В очередь на квартиру их не ставили, вроде бы и так жилплощадь была обширной, а что с дровами, так зато никакие морозы не страшны… У инженерши в Перми были отдельная квартира, машина, ну и прочее что там входило в набор жизненных благ. Он до сих пор платил алименты, правда теперь только на самую младшую дочь Настю, которая училась в девятом классе. Танюшке осенью исполнилось восемнадцать, а Кате было уже двадцать.

      Так вот, когда прошлой весной мама с Танюшкой лепили пирожки к Катькиной свадьбе, Танюшка вдруг будто заново увидела мамины руки, ловко катавшие тесто, – какие они смуглые, морщинистые, с кряжистыми сучковатыми пальцами… «Мама», – невольно вырвалось у Танюшки. «Что, моя красавица?» – мама легко коснулась Танюшкиного виска, будто поправив прядку. «Нет, ничего, почудилось», – Танюшка мотнула головой.

      Красавица. Абсолютно все матери видят своих дочек красавицами. Но Танюшка действительно была красавицей, принадлежала к отдельной породе людей. То есть у красавиц вот именно что всё не как у всех, причем непонятно, откуда они берутся, когда и мама, и папа – просто симпатичные люди, каковых вообще много. И сестры у Танюшки видные, конечно, девушки, светлоглазые, с русыми волосами и крепко сбитыми телами, как на картинах Дейнеки. А в Танюшке, во-первых, росту метр восемьдесят, коса как смоль, густая, ниже пояса, глаза жаркие, темные. Причем бабка у нее была финка-ингерманландка, из тех, кого на родину, в Ленинградскую область, из ссылки не пустили назад, вот семья и осела здесь на силикатном заводе. Подальше от людей, что ли, косо ведь тогда смотрели на тех, кто из ссылки вернулся. Мать по молодости, конечно, тоже была девушка интересная, иначе б какой инженер на нее глаз положил, простую формовщицу? Финны тоже бывают темноволосые и кареглазые, но не такой же редкой, изысканной красоты. Поговаривали даже, что мать Танюшку с цыганом нагуляла, поэтому де отец и сорвался в Пермь. Да разве было у матери время с цыганом гулять? На заводе восемь часов оттрубишь, а дома дети да хозяйство, куры, огород еще свой, картошка, лук, огурцы в теплице. Какой цыган, тьфу.

      «Красавица моя», – накануне Седьмого ноября мать достала из шкафа бумажный сверток, крест-накрест перетянутый веревочкой. И вместе с легким душком нафталина из шкафа потянуло беспричинной радостью нового дня, скрашенного небольшой обновкой, которыми мать радовала Танюшку каждый праздник, приговаривая всякий раз: «Мне-то куда уже наряжаться». Танюшка уловила ее легкую улыбку, разбегавшуюся возле глаз «гусиными

1

Tuska (финск.) – боль.