Драйзер. Русский дневник. Теодор Драйзер

с великой немецкой торжественностью (и громкостью) меня просят раздеться до пояса. Рядом стоит ассистентка – самая строгая девушка из всех медсестер, виденных мною за много лет. Хорошенькая, но холодная. Потом я предстаю перед «еще одним человеком»[124]. Те двое через снимок вглядываются в тайны моей грудной клетки. О! «Selva schovere!» О! «Nicht gut». – «Sehen sie here. Und here»[125] Я чувствую себя хорошо, но начинаю подозревать, что меня ждут ужасные новости. И, как только это все это закончилось, то есть мне измерили кровяное давление и назадавали разных вопросов, мне действительно сообщили важные новости. У меня расширение аорты, и из-за этого она давит на левое легкое и производит то, что они называют «бронхит». Но что еще хуже: мое состояние очень плохое, очень. В любой момент я могу заболеть. Я не должен и думать о поездке в Россию, но если я все-таки туда поеду, то нужно, чтобы меня кто-то сопровождал (желательно светило медицины). Да вижу я это все насквозь – они думают, что я миллионер. Разве я не американец? Разве я не остановился в отеле Adlon? У меня выражение сомнения на лице – так разве можно поступить иначе? Я даже не поверю, покачаю головой, если у меня ничего не найдут. В любом случае, конечно, сейчас я не должен ехать в Россию. Скорее я должен остаться здесь или уехать в санаторий, где меня можно было бы наблюдать. Через месяц или два, или три смогу вернуться в Америку – но никак не в Россию. Мое состояние просто не позволит этого сделать.

      «Ой ли?» – думаю я себе. Но вслух говорю: «Господа, это все очень интересно, но слишком неожиданно. Для меня все происходит слишком быстро. Прежде всего позвольте вам сказать, что я ни в какой санаторий не поеду, а поеду в Россию. Возможно, здоровье мое и плохое, но, знаете, я смерти не боюсь».

      «Ну кто же говорит о смерти? Нет, нет. Не поймите нас неправильно. Все не так плохо. Ваша болезнь не так уж серьезна. Тем не менее вы очень больны. Ваше здоровье внушает опасения. Может быть, вам угодно, чтобы мы вас направили к другому врачу?» – «Нет. Нет. Я не пойду ни к какому врачу, кроме того, которого сам выберу – с помощью своих друзей. Затем, если то, что вы говорите, окажется верным, я не поеду в санаторий, а вернусь в Соединенные Штаты. Но даже если бы я лег в санаторий здесь, это был бы мой личный выбор». И смотрю на них. «Отлично! Отлично! Все будет так, как вы захотите», – но я вижу, что не все так уж отлично. Опять переговариваются. Приносят снимки легких. «Да вы сами посмотрите». Да я ничего не понимаю в этих снимках, настаиваю я. Я не могу читать снимки с той квалификацией, с которой это делают они. Но поскольку они так волнуются, я сделаю вот что. Пусть каждый из них напишет мне письмо с объяснением моей болезни, я пошлю эти письма вместе со снимком другому врачу и, если он с ними согласится, я дам знать об этом. Если же нет, то будем считать этот инцидент исчерпанным. Устраивает такой подход?

      На этом и порешили, и врачи тут же продиктовали соответствующие письма. Они вынуждены согласиться. Диктуют два письма. Снимок будет отправлен в отель. Я уезжаю с письмами, и – вот она, человеческая натура – мне становится интересно,

124

Имеется в виду доктор Оствальд, упомянутый несколькими строками выше.

125

Диалог врачей: «Влажный… (далее неясно, очевидно, с плохой записи)» – «Нехорошо!» – «Смотрите здесь и здесь» (пер.).