Над Самарой звонят колокола. Владимир Буртовой

повеселел – острой занозой вошла было в сердце тревога, а ну как суровый дед Данила воспротивится его нежданному и неодолимому влечению к бедной казачке. Может статься, надумал он оженить его на богатой купчихе, а то, глядишь, и на дворянской дочке! Ныне в Самаре немало осело на жительство отставных служилых дворян, есть среди них и весьма родовитые, с богатыми селами в просторном Заволжье.

      – Земно кланяюсь тебе, караванный старшина! – Тимошка, озорно стрельнув на деда сияющими глазами, поясно поклонился Даниле, крутнулся на пороге и побежал склоном к Чагану.

      – Ишь, возрадовался, будто из хорезмской неволи вырвался! – добродушно проворчал Данила, а сам с любовью, высунувшись из окна, взглядом проводил Тимошку, пока тот не пропал под крутым берегом реки. Усмехнулся, вспомнив, что и внук назвал приставшим, словно кличка, к нему после хивинского хождения былым званием караванного старшины.

      – Ну-ну, поглядим, каков будет тебе сказ от строптивой казачки, – добавил сам себе Данила, будто говорил все еще с внуком. – Не с огнем к пожару соваться, не купцу к казачке свататься! Больно нравом неукротимый здесь народ, а ты, Тимоша, аки смирный волк, которого и телята лижут… Дал же Господь тебе с ней встретиться, а вот на радость ли, на горе ли великое, кто скажет?..

* * *

      Устинья, закатав рукава и подоткнув передник, чтобы не измочить, стоя голыми коленями на толстой доске, неистово трепала в воде намыленную домотканую рубаху. Потом выхватила ее, ловко сложила вдвое, отжала, шлепнула в деревянное корытце. Короткая прядь темных волос покачивалась у левой щеки. Когда Устинья наклонялась, с загорелой шеи свисали белая цепочка и тельный крестик, выпавший из-под расшитого ворота сарафана.

      Тимошку била горячая радостная дрожь. Издали, отведя в сторону гибкие ветки краснотала, затаившись, словно кот у мышиной норки, следил он за сноровистыми движениями девушки, а движения эти, казалось ему, были наполнены какими-то необъяснимыми колдовскими чарами… Стоять бы вот так да любоваться вечность…

      – И долго выглядывать будешь из кустов? – неожиданно засмеялась Устинья, из-под темных густых бровей через плечо глянула на опешившего Тимошку. – Тоже мне, серый волк у овчарни. Подкрался ярку ухватить, а сам станичных собак в три уха выслушивает!

      Подминая сомлевшими ногами высокую крапиву, задохнувшись от неистового сердечного гула, Тимошка покинул заросли, плохо видя дорогу, по разнотравью приблизился к бревенчатому помосту, забрызганному мыльной пеной.

      – Ты нынче завтракал? – вдруг ни к тому ни к сему спросила Устинья, отжимая мокрую скатерть. Тимошка, от смущения не зная куда деть тяжелые руки, будто свеча в огне таял от счастья: заговорила с ним Устиньюшка, не гонит прочь суровыми словами. На ее насмешливый вопрос он ответил молчаливым кивком головы. «Боже, какая красота неземная! – восторгался Тимошка. – Вот уж воистину писаная царица!.. Тронуть бы за локоток, а вдруг осерчает на такую вольность?»

      – Стало быть, ты и язык свой запил квасом, –