Дважды два. Ирина Калитина

где жила Маша. Освещённым оказывался, только, круг на белой скатерти, по стенам же и углам жилища притаились тени: проекция каркаса абажура. Они оживали, если кто-то входил в комнату, девочка пугалась и пряталась под одеялом.

      Ей, появившейся в этом мире недавно, казалось, что все окружающие предметы чувствуют, думают, радуются и боятся, как она.

      Шаги папы тяжёлые, голос захватывает всё пространство. Волнуется пол, мечутся тени, рюмки из тонкого стекла в фанерном буфете жалуются нежными голосами. Они, как и Маша, не любят, когда папа начинает стрелять.

      «В атаку, не жалей патронов!» – ночной хрип. Мама вскакивает с кровати, бутылочка с лекарством и стопка с водой успевают коротко переговорить. Маша дышит неровно, хочет заплакать, но нельзя, взрослые сказали, что папа быстрее выздоровеет, если она не будет капризничать.

      Иногда, к ним на пятый этаж, тяжело дыша, поднимается лохматый, небритый человек в одежде нараспашку на двух костылях. У него – одна нога, брючина от второй заправлена за пояс. Мама сердится: «Не смей смотреть». Маша же застывает, не в силах отвести глаз.

      Человек и папа пьют из стаканов жидкость, похожую на воду, а пахнет по-другому. Лицо папы становится красным, ему кажется, что держит в руках оружие: «Перебью гадов»!

      Девочка и рюмки в буфете начинают нервничать, она знает, что такое «война» и «контузия», но слова «гад» ещё нет в словаре, прячется под столом, чтобы больной папа не перепутал её с неизвестным «гадом».

      Разгорячённый отец встаёт на четвереньки, спина выше стола, и, грозя опрокинуть еду и выпивку, пытается достать дочь, та кричит, гость за столом кашляет, дышит со свистом. Мама успокаивает всех, берёт на руки Машу, стряхивает с неё пыль. Это не пыль, вовсе, а отходы жука-короеда, которого девочке так и не удалось обнаружить, сколько бы не ковыряла тонкими пальчиками дырочки в столе. На следующее утро большой человечище с виноватым лицом просит прощения у «дюймовочки». Инстинктивно чувствуя ненормальность происходящего, она пугается сильнее.

      Для тех, в кого четыре года летели пули, снаряды, кто оставил в окопах самых надёжных друзей, война не закончилась в один день, 9 мая. Эта истина откроется Маше, когда подрастёт.

      С папой связано незабываемое событие: на рынке, называемом «барахолкой», в страшном столпотворении, где главная мысль её была – не потеряться, купили куклу Люсю, с, почти, настоящими волосами и закрывающимися глазами.

      В памяти не отпечатался конкретный день, когда отец перестал воевать, с какого момента стало тихо в их скромном жилище. Маше – четыре года, маме сорок три, папе исполнилось бы сорок шесть. Знакомые люди гладят её по голове и называют «сироткой». Новое слово. Мама сказала, что нужно зарабатывать деньги, потому что папа умер. Умер – это значит, что его нет нигде. Она пойдёт в библиотеку, а Маша – в детский сад.

      Счастливая пора золотого детства

      «Работа» ей не понравилась. Чужая комната, незнакомые люди, мамы нет. Девочка зашлась в крике. Никто не обратил на это внимания. Забралась под стол, покрытый, как и дома, белой скатертью. Под «шатром» этим одно место занято икающим и всхлипывающим рыжеволосым мальчишкой в очках.

      – Мама заберёт меня отсюда, – неровно вздыхая, сказала девочка, не уверенная в этом.

      – А меня папа заберёт раньше.

      Насчёт папы возразить было нечего и Маша перевела разговор на другую тему:

      – Ты умеешь рисовать бабочку?

      – Нет, только гармошку, давай, вылезем отсюда, я тебе покажу.

      – Не хочу. Посидим ещё. Зачем ты снял ботинки?

      – Я их не успел надеть, Елена Сергеевна обозвала меня копушей, а ребята – Профессором из-за очков.

      – Давай, помогу.

      Повозились, зашнуровали. Машу удивила неловкость нового знакомого.

      Следующим утром, она несла «на работу» рисунок бабочки, завёрнутый мамой в газету, подарок другу.

      Кроме привычки прятаться под столом, у двоих «отверженных» обнаружилось ещё одно сходство: оба считали несъедобной пищу в детском саду. Маша признавала сырую морковку, кочерыжку от капусты, яблоко, орехи, а кормили кашей, молочным супом, макаронами и бутербродом с сыром, тонким жёстким пластом, изогнувшимся на куске серого батона.

      Другие дети, позавтракав, убегали играть, а двое оставались за своими столиками. Широкоплечая, здоровая няня с круглым лицом, мясистым носом, и сильными, не женскими руками подходила сначала к Профессору.

      – А, почему Алёшенька ничего не кушает? Попробуй кашку, – зачерпывала ложкой субстанцию из тарелки.

      Наивный Профессор открывал рот, чтобы ответить, и няня вставляла туда ложку с кашей. Мальчик давился, кашлял, внутри туловища что-то начинало двигаться, проглоченное вылетало наружу.

      – Елена Сергеевна, – кричала громадина сиплым голосом, – Лёша сегодня не может есть, я в этом убедилась, отпускаю играть.

      Маша понимала в чём «промашка» Профессора. Когда няня-бегемот, подсаживалась к ней, опуская на детский стульчик одну из ягодиц, девочка сильнее сжимала губы.