Удар мечом. Лев Корнешов

смогли, любить не заставите!

      – Прикончит тебя Стафийчук. Узнает тебя поближе и…

      – Если ты не донесешь – не узнает. Мы с тобой теперь квиты. Листовку выбросил?..

      – Нет. Будет пропуском – здесь написано.

      – Дурень! Если найдут – погибнешь ни за что.

      – Скажу, на цигарки подобрал.

      – Так тебе и поверят… Гляжу на тебя и не понимаю. Хлопец ладный, такому б сейчас труд по душе, дивчину кохану – жил бы припеваючи. А ты – куда ветер тебя согнул, туда и стелешься.

      Она сказала это беззлобно, жалеючи непутевого парня, у которого не выдалась доля.

      – Кстати, знаешь, кто убил коменданта?

      – Партизаны. Нас тогда здесь не было – водил Стафийчук в ровенские леса.

      – Отомстил за твою Гафийку замечательный парень…

      Дальность полета пули – три километра

      Он лежал здесь с ночи, много часов подряд. Неподвижно лежал, и даже куст бузины, который его укрыл, не шевелился. Почти рядом с его засадой высился каменный памятник панским музыкантам, так и не доигравшим для их вельможностей последний полонез. На памятнике сельские мальчишки гвоздями выцарапывали свои имена и имена подружек. Серый камень крошился, и гвозди оставляли в нем глубокие борозды. Его имя тоже было выцарапано у самой вершины памятника – для вечности. Он знал здесь каждую складку на земле – этот куст и серый валун были его знакомцами. Он еще раньше решил, что укроется в густом, огромном кусте бузины, как хохолок торчавшем на краю канавы, перерезавшей пригорок. Оттуда видно далеко вокруг. Хаты на противоположном берегу. Камыши под кручами. Бывший панский фольварк.

      Дрема навалилась вместе с рассветом. Он разрешил себе закрыть глаза, забыться, положив голову на руку. И хотя эго был не сон – так, не переставая чувствовать все вокруг, не спят, – несколько минут приободрили, немного сняли усталость. А рука не должна дрогнуть, иначе все будет напрасно.

      Первыми на сельских дворах появились хозяйки. Они с ведрами прошли к хлевам, и слышно было, как протяжно мычат коровы, а еще ему показалось, что он услышал тугой стук молочных струй по донцам ведер. Но это только показалось – до села, напрямик через озеро, два километра.

      «…Надо будет обязательно учесть ветер, хоть и слабый он».

      На ветку совсем рядом села пичуга, склонила голову набок, глянула зеленым глазом. Человек, большой, неподвижный, распластанный на земле, внушал доверие, и пичуга принялась чистить-острить клювик. Для нее тоже начинался трудовой день.

      На бывшем панском фольварке, как маятники, вышагивали часовые. Бегала солдатня, сыто урчали грузовики – шоферы пробовали моторы. Но прошло еще часа два-три – солнце окончательно влезло на небосвод, пастушата прогнали стадо к лесу, роса подсохла, а земля прикрылась кисеей легкой дымки, прежде чем во двор фольварка въехал вездеход. Солдаты построились в прямоугольник.

      Он потянул винтовку к себе, намотал ремень на локоть левой руки, уперся локтем в давно приготовленную ямку. Ему захотелось, чтобы земля остановилась в своем движении по вселенной,