Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология. Сборник

ческом мире происходит свободная любовь, разложение семьи, превращение партийцев в обывателей, реванш всякого старья, словом, «Ключи счастья» и «Санин» с поправкой на советскую власть.

      И если кому-то покажется, что мы перепечатываем тексты столетней давности в погоне за клубничкой, – что ж, граждане, оно и тогда кое-кому так казалось. А между тем писатели говорили о том, что видели: о том, как в эпоху, наследующую великим переменам, люди кидаются в разврат и смерть, потому что опять убедились в роковой неповоротливости человеческой природы, в подлой и спасительной неизменности ея.

      Вот про это книжка. А про любовь и смерть, конешно, всякому приятно почитать, и, как учит нас эпоха нэпа, – каждый пущай выкарабкивается как умеет. Издательство не исключение.

      1

      4 октября 1927 года в «Комсомольской правде» появилось стихотворение Маяковского, открывающее эту антологию. 31 августа того же года в «Комсомолке» появилась заметка «Скучно жить» – о самоубийствах в комсомольской среде. Оттуда Маяковский взял эпиграф.

      К этой теме он обращался многажды, словно стремясь заклясть собственную манию: пытался задним числом разагитировать мертвого Есенина («Так зачем же увеличивать число самоубийств?»), издевался над Зоей Березкиной в «Клопе», застрелившейся от несчастной любви к абсолютному ничтожеству («Эх, и покроют ее теперь в ячейке!»). Как знал, что посмертно «покроют в ячейке» и его – РАППовский некролог тоже расценивал его гибель как слабость. Но внимание Маяковского к этой проблеме было продиктовано не только собственным его стремлением к самоуничтожению: скорей эту манию следует рассматривать как типичный для Серебряного века случай суицидального психоза. Потому что ведь Серебряный век не кончился в семнадцатом году. Он продолжился, хоть его драмы и спустились уровнем ниже. Раньше «половой вопрос» решали гимназисты и курсистки, стрелялись и травились представители среднего класса, теперь все это сделалось достоянием комсомольцев, фабричных работниц, красного студенчества. Хотя почему, собственно, «сделалось»? И крестьянки любить умеют, и на фабриках кипели страсти, и стихотворение Маяковского, с которого мы начали, – в сущности, лишь парафраз сардонической песенки Сологуба 1911 года:

      Коля, Коля, ты за что ж

      Разлюбил меня, желанный?

      Отчего ты не придешь

      Посидеть с твоею Анной?

      На меня и не глядишь,

      Словно скрыта я в тумане.

      Знаю, милый, ты спешишь

      На свидание к Татьяне.

      Ах, напрасно я люблю,

      Погибаю от злодеек.

      Я эссенции куплю

      Склянку на десять копеек.

      Ядом кишки обожгу,

      Буду громко выть от боли.

      Жить уж больше не могу

      Я без миленького Коли.

      Но сначала наряжусь,

      И, с эссенцией в кармане,

      На трамвае прокачусь

      И явлюсь к портнихе Тане.

      Злости я не утаю,

      Уж потешусь я сегодня.

      Вам всю правду отпою,

      И разлучница, и сводня.

      Но не бойтесь – красоты

      Ваших масок не нарушу,

      Не плесну я кислоты

      Ни на Таню, ни на Грушу.

      «Бог с тобой! – скажу в слезах. —

      Утешайся, грамотейка!

      При цепочке, при часах,

      А такая же ведь швейка!»

      Говорят, что я проста,

      На письме не ставлю точек.

      Всё ж, мой милый, для креста

      Принеси ты мне веночек.

      Не кручинься, и, обняв

      Талью новой, умной милой,

      С нею в кинематограф

      Ты иди с моей могилы.

      По дороге ей купи

      В лавке плитку шоколада,

      Мне же молви: «Нюта, спи!

      Ничего тебе не надо.

      Ты эссенции взяла

      Склянку на десять копеек,

      И в мученьях умерла,

      Погибая от злодеек».

      Главный парадокс двадцатых – который поможет нам понять многие парадоксы девяностых и нулевых, – связан с тем, что революция не принесла ни новых жанров, ни новых героев. А если и принесла, все это не приживалось: ни драматические монтажи Вишневского, лишенные психологизма, ни «литература факта», насаждавшаяся ЛЕФовцами, не имели ни читательского, ни зрительского успеха. Продолжался все тот же «Санин», только теперь эти эротические драмы разыгрывались уже в студенческих и заводских общежитиях. В одном романе нулевых революционный поэт, сторонник новых форм, заявлял: «Пролетариат сделал революцию не для того, чтобы ходить в академический театр!» «Верно, – отвечал ему более проницательный скептик. – Пролетариат сделал революцию для того, чтобы ходить в синематограф».

      Литература