В облачный день. Владимир Короленко

во-ат, гляди на него, на ш-шельму.

      Кнут несколько раз взвизгнул в воздухе и шлепнул по мокрым бокам коня. После этого пристяжка, казалось, поняла цену добродетели, и ямщик успокоился. Он поглядел на небо и, широко взмахнувши по воздуху кнутовищем, как бы погоняя тучи, сказал:

      – Облака-те набираются все. Не даст ли господи милости хресьянам… Айда, айда к нам, на Липоватку.

      Он остановился с ожиданием. Теперь по-настоящему седокам следовало бы спросить: «А ты сам разве из Липоватки?»

      И он бы тотчас ответил:

      – Ну! Из Липоватки, из самой! Липоватовых господ, может, слыхали? Богатеющее имение было.

      Да тут же, кстати, спросил бы и сам:

      – А вы чьи будете, из какой стороны? Не видывали мы вас что-то, здешние-то господа у нас на примете.

      Он жадно насторожился, но никто ничего ему не ответил. Господин по-прежнему тускло глядел вперед и тихонько потряхивался на сидении («точно мешок с мякиной», – сказал про себя ямщик), а барышня опять уставилась глазами на дальнюю рощу, грузно и сине легшую по «вершинке», на фоне желтой нивы.

      Ямщик досадливо поправился на облучке, уселся плотнее и обратился к березам, которые что-то зашептали ему, как старому знакомому, будто приглашая к беседе с ними, вместо неприветливых седоков.

      – И-эх березыньки!.. – любовно протянул он нараспев, и тихая песня понеслась среди мертвого жужжания оводов. Он пел приятной фистулой, обладавшей общим свойством ямщицких голосов: песня звучала будто откуда-то издалека, точно ветер наносил ее с поля.

      И э-э-эх-да-э-эх… Да Аракчеев господин…

      Да Аракчее-е…

      Так как лукавый пристяжной конь видимо замедлил ход, чтобы лучше слышать пение хозяина, то ямщик опять резко вытянул его по заду, – а песня не прерывалась, будто в самом деле ее пел кто-то другой, в стороне. Она тягуче и тихо, но как-то особенно плотно и грустно лилась нота за нотой… Есть что-то особенное в этих ямщицких песнях, которые поются вполголоса на облучке под топот копыт и монотонное позванивание колокольчика. Не удаль и не тоска, а что-то неопределенное, точно во сне встают воспоминания о прошлом, странном и близком душе, увлекательном и полузабытом… Барышня шевельнула бровями.

      Да Аракчеев-господин,

      Да ен всеё дороженьку березкой усадил…

      Воспоминание становилось определеннее. Слова выходили из звучного жужжания ясные, с понятным смыслом. Барышня совсем оторвала глаза от рощи, и господин переставал безжизненно встряхиваться на своем сидении.

      Да он тебя, дороженька, березкой усадил…

      Да всеё Расеюшку в разор разорил!..

      И-э-э-эх, моя березынька, дороженька моя…

      Последний стих прозвенел и потерялся в воздухе, покрытый явно сочувственным шорохом берез, шевеливших на легком ветру нависшими ветками. Ямщик, казалось, забыл уже о седоках, и через минуту песня опять тянулась, отвечая шороху деревьев:

      И-й-эх, моя березынька, дороженька моя…

      И-й-эх,